– Сеньор, конечно, может не слушать меня, но для чего сеньору эта ведьма в доме? Что она умеет, если пять лет возилась с тростником? Только перебьёт всё на кухне, а посуда покойной сеньоры стоит в пять раз дороже, чем эта чумазая! Даже толком не помоет пола! У неё ещё и мальчишка! Весь в язвах, воняет и помрёт не сегодня-завтра! Зачем она его только сюда притащила!

– Поди вон, – сказал на это Луис. Когда за старой служанкой закрылась дверь, он лёг на кровать и велел Мече снять с него сапоги. Это было исполнено. Затем, повинуясь жесту хозяина, Меча безмолвно стянула с себя платье и стояла – прямая, тонкая, как вырезанная из чёрного дерева статуэтка, с плотно сжатыми губами и опущенным в пол взглядом.

– Ты и впрямь хороша, – небрежно сказал Луис, чувствуя, как у него перехватывает дыхание. – Иди сюда. Будешь покорна – будешь жить без боли. Ты понимаешь меня?

Меча кивнула – и осторожно легла рядом с хозяином на накрахмаленную простыню.

Долорес сетовала напрасно: новая служанка оказалась послушной. Она быстро всему училась и вскоре уже носилась по дому с тряпкой и ведром, таскала воду из реки, помогала на кухне, двигала тяжёлые утюги, легко освоила готовку и неутомимо стирала и крахмалила бельё. Сын её, к общему изумлению, выжил, исцелился от язв и оказался красивым и сильным мальчишкой, страшно похожим на мать. А ночью, когда над фазендой поднималась луна и от негритянских хижин доносились грустные, тягучие напевы на непонятных языках, Меча приходила в спальню и ложилась рядом с хозяином. И делала всё, что он приказывал ей: старательно, покорно, безучастно. Но ни разу Луис не почувствовал отдачи: Меча оказалась холоднее, чем воспитанница кармелитского монастыря. Изумлённый этим (прочие его чёрные наложницы были куда горячее), Луис поневоле начал думать, что Меча скучает по мужу. Жу на плантации работал как мул, за семерых, и надсмотрщик Фелипе доносил, что проклятый негр ведёт себя прилично: просто не к чему придраться.

«К чему вам, сеньор, нужны причины? – усмехался Фелипе – полукровка-мулат с жутковатым взглядом узких глаз, – Если нужно убить собственного негра – повод искать незачем!»

«Убить работника стоимостью три сотни крузейро? – цедил сквозь зубы Луис. – Я не настолько богат, друг мой!»

«Так продайте его, сеньор, и дело с концом! – ухмылялся мулат. – За такого мула кто угодно заплатит и четыре сотни! Ваша красотка тут же перестанет тосковать!»

Луис уже подумывал о том, чтобы послушаться Фелипе. Но в самом начале сезона дождей два десятка рабов, расчищавших лес под новую плантацию, отравили собак, перебили надсмотрщиков и сбежали в джунгли. Выяснилось, что главой мятежа был Жу.

Луис был вне себя. Нечего было и думать о том, чтобы отыскать беглецов: дождь лил стеной, соваться в мокрые заросли шесть часов спустя после побега было бессмысленно. Но досада и бешенство раздирали его изнутри. Разумеется, проклятые черномазые и прежде бежали с плантаций: такое было всегда. Пойманных беглецов ждали побои и мучительная смерть. Но те, которым удавалось скрыться, бежали в киломбуш – и негритянские поселения в сердце дождевого леса росли и росли. Добраться до них было невозможно. Проклятые черномазые обнаглели настолько, что даже устраивали нападения на фазенды, отбивая негров десятками и уводя их с собой. Среди плантаторов всё чаще велись разговоры о том, что пора бы обратиться в капитанию, призвать войска и придушить эту обезьянью вольницу в лесу. Но правительству, занятому войной с голландцами, было не до деревень беглых негров.

Тем не менее Луис вместе со своими людьми несколько часов упрямо продирался сквозь джунгли по наспех проделанной убежавшими рабами тропке. Но в глубине леса эта тропка попросту оборвалась: нигде больше не было видно ни перерубленных мачете лиан, ни сорванных листьев, ни сломанных веток. Проклятые негры словно убежали по кронам деревьев, как обезьяны! А на последний сломанный сук, словно в насмешку, был нацеплен браслет из красных и белых бусин. Увидев его, чёрные невольники словно разом посходили с ума, попадали на колени и забормотали на разные голоса непонятные молитвы. Как ни был взбешён Луис, он всё же прислушался – и услышал в потоке хриплых, невнятных звуков то и дело повторяющееся слово «шанго». Что это такое, он, разумеется, не стал выяснять. Выругался, хлестнул с досады плетью по первой подвернувшейся под руку чёрной спине и велел поворачивать назад. Пока надсмотрщики бранью и ударами поднимали рабов с земли, он думал о том, что хорошее во всей этой истории только одно: Меча забудет мужа.

Так и вышло. Узнав о том, что Жу не пойман, Меча повеселела мгновенно. Впервые за полгода Луис увидел её улыбку: ясную, широкую, как у ребёнка, открывающую блестящие белые зубы. А потом пришла их первая ночь – горячая, жаркая, страстная. И Меча так прижималась к нему, так целовала и так шептала: «О, сеньор мой, мой сеньор, я умираю, я люблю вас…», что Луис чуть с ума не сошёл. На другой день он даже пошёл на безумную глупость: отменил порку тех рабов, которые знали о побеге и не донесли надсмотрщикам. Разумеется, это было опрометчиво, но Меча так просила его об этом… Луис не смог ей отказать, и ни один негр на плантации не был наказан в тот день.

Дни шли за днями, одна ночь сменяла другую. Меча, казалось, изменилась полностью. Она не выглядела больше ни печальной, ни испуганной. Днём она по-прежнему бегала по дому с тряпками и вёдрами, без устали стирала, крахмалила и гладила, готовила для рабов (к господскому столу её не подпускала Долорес) – а по ночам в постели сводила Луиса с ума. Прежде по его дому крутилось не меньше трёх чёрных наложниц – теперь же ему не был нужен никто, кроме Мечи. Луис перестал ездить к соседям, просиживать ночи за макао и мадерой. Как можно было истратить на карты целую ночь – драгоценную ночь в чёрных и горячих, как тростниковая патока, объятиях Мечи? Как можно было столько времени не видеть её?..

«Она совсем околдовала вас, сеньор… – бурчала по временам Долорес. – Эдак вы никогда не женитесь! Берегите свою душу от греха, дон Луис, вот что я вам скажу! Не дело белому господину так терять голову от чёрной дурёхи! Это всего лишь негритянка, грязная и глупая!»

Но Луис только смеялся и приказывал старой служанке замолчать.

Мальчишка Мечи, разумеется, остался при ней. Луис собирался было отдать его в негритянские хижины – но Меча упросила оставить ей ребёнка. Луис согласился на это без особой охоты, злясь на себя и чувствуя в глубине души, что старуха Долорес права: нельзя давать чёрной наложнице столько воли. Но Меча так радовалась, так прижимала к себе сына, так жарко возносила молитвы Мадонне! Луис только диву давался: как она хорошо выучилась молиться, как доверчиво припадала ко кресту по воскресеньям, с какой готовностью принимала причастие… Луис не находил такого религиозного рвения не только у других своих рабов, но даже у себя самого! Наполовину в шутку он подарил Мече две статуэтки – Мадонны с младенцем и святой Барбары. Мадонна была в золотистом платье, святая Барбара – в красно-белом одеянии. Увидев их, Меча чуть не лишилась чувств и так жарко, со слезами и благословениями, благодарила своего господина, что Луис даже почувствовал неловкость.

Но никакая благочестивость не уменьшила страсть Мечи. Их ночи оставались прежними: полными тягучей страсти, нежных слов, острых, как душистый перец, ласк, блеска тёмных глаз и шёпота губ: «Сеньор, сеньор мой, сердце моё, моя любовь…» За целый год Меча не наскучила Луису – и каждая их ночь была как первая. Сын Мечи бегал по двору фазенды с ватагой разномастных детишек, из которых половина была сыновьями и дочерями хозяина. Меча окрестила его, научила молитвам, по воскресеньям прилежно подводила к кресту. Мальчишка был сообразительный, верховодил сверстниками, рос сильным и ловким, но силой своей никогда не пользовался: его никто не обижал. Пора было уже отправлять парня на плантацию: таскать связки срубленного тростника, – но Луис не хотел расстраивать Мечу. В конце концов, дела на фазенде и так шли неплохо.

Однажды Меча очень осторожно попросила хозяина разрешить игру на барабанах в хижинах рабов.

«Ведь в этом нет ничего дурного, мой сеньор! Это просто барабаны, просто погремушки! Вы можете убедиться сами: ничего плохого! Неужели я стала бы просить вас о чём-то, что не понравилось бы Господу? Вы же знаете: все здесь возносят молитвы сеньору Христу и доне Марии! Если бы вы разрешили это, ваши рабы без конца поминали бы вас в молитвах…»

На молитвы черномазых Луису было абсолютно наплевать, но ему хотелось порадовать Мечу. Поразмыслив, он разрешил барабаны и пляски по воскресеньям, чем вызвал у Мечи такой всплеск благодарности, что они вдвоём три дня не вылезали из постели. В глубине души Луис надеялся, что матушка на небесах не предаёт его за это анафеме. Чтобы унять свою совесть, он сам однажды пришёл посмотреть на пляски рабов. Всё было так, как он и думал: обезьяньи прыжки под беспорядочный грохот. Отвратительно, спору нет, – но ничего безбожного. И Луис успокоился.