Время от времени я заглядывал в контору Крамера. Леблан уже вполне дружелюбно здоровался со мной, но ничем не мог меня порадовать.
– Еще рано, – говорил он мне каждый раз.
Мне оставалось лишь с огорчением разводить руками и откланиваться. Но я сумел-таки подружиться с хозяином «Колеса фортуны», Реми Дюпюи. И в канун Рождества Христова, двадцать четвертого декабря, меня даже пригласили к нему домой – он жил во флигеле своей гостиницы.
Я накупил всяких деликатесов – здесь в магазинах можно найти весьма неплохие французские вина, хоть и не слишком дешево, – а также подарков для семьи Дюпюи – севрский сервиз для хозяйки, кольца с небольшими камнями для дочерей – им, по словам мсье Дюпюи, было семнадцать и шестнадцать, а для мальчиков, которым было десять и двенадцать, я купил калейдоскоп и небольшую подзорную трубу. Самому же хозяину я нашел неизвестно как сюда попавшую мейсенскую фарфоровую трубку. Не знаю, что сподвигло меня на столь дорогие подарки, разве что мысль, что все это будет включено в смету.
Тем не менее я на сей раз был образцом примерного поведения и не пытался соблазнить ни мадам Дюпюи (впрочем, если честно, она была не в моем вкусе), ни их дочерей (семнадцатилетняя, мадемуазель Алин, была очень даже ничего). Ушел я сразу после того, как зазвонили колокола, и мои хозяева засобирались на полуночную рождественскую мессу. Сам я отпросился – все-таки я был крещен в лютеранской церкви и вырос лютеранином. И хоть я ничего не имею против католицизма, я на мессы не хожу.
А на следующее утро, когда все уже спали, я решил прогуляться по утреннему Луисбургу и неожиданно увидел идущего мне навстречу молодого человека немалого роста, в котором явственно проглядывалась индейская кровь. Меня бы это не удивило – мало ли в Новой Франции метисов, но в открытом вороте я явственно разглядел православный крестик.
– Извините меня, – спросил я по-русски, проигнорировав тот факт, что мне когда-то пришлось позорно бежать из России, – неужели я вижу своего соотечественника?
Позавчера меня вызвал подполковник Чарльз Лоуренс, губернатор Новой Шотландии. Для меня это было неожиданностью – все время, пока я был фактическим командиром ополчения в Галифаксе, он меня подчеркнуто игнорировал – он, видите ли, дворянин и все такое, а я всего лишь выходец из семьи нью-гемпширских фермеров с юга штата, на границе с Массачусетсом. Даже когда я приходил к нему с просьбами военного характера, меня он даже не принимал, а говорили со мной – точно так же через губу – его клерки.
А вот сейчас что-то, несомненно, произошло. Я вошел в кабинет губернатора и был ошарашен его первым же вопросом, заданным на повышенных тонах:
– Мистер Стивенс! – Для него офицеры колониальной милиции таковыми не являлись, поэтому он обращался ко мне, как к штатскому. – Почему вы в таком виде?
– Ваша честь, я счел нужным прийти к вам как можно скорее, а сейчас на улицах по колено снега, и он все еще идет. Я, конечно, мог себя привести в порядок после этого, но мне было сказано, что вызов не терпит отлагательств.
– Все равно вы, как офицер – пусть и ненастоящий, обязаны следить за своим внешним видом. Но я вас вызвал не из-за этого. Почему о падении Кобекида я узнаю не от вас?
– Но, ваша честь, я впервые слышу об этом!
– Сегодня утром до Галифакса добрался рядовой, которому посчастливилось уйти из того проклятого форта. По его словам, подполковник Монктон сдал его без единого выстрела. Как прикажете это понимать?
Я мог сказать многое – например, то, что мне совсем не улыбалось оставаться в Галифаксе, когда остальные отправились в Кобекид. Конечно, кому-то нужно было командовать местным гарнизоном, но я подозреваю, что меня не взяли из-за подполковника Томаса Доти, командира массачусетской милиции. Когда мы по приказу Лоуренса выселяли акадцев из их селений и выгоняли их в чистое поле на все четыре стороны, я отдал своим людям строгий приказ не измываться над несчастными и ни в коем случае не трогать их женщин. Более того, мы разрешали им брать с собой по лошади или корове на человека и столько скарба, сколько они могли унести.
Но люди из первого же села были остановлены частями Доти, на дороге по направлению к Кобекиду, хотя массачусетским было выделено другое направление. Потом мы подошли к этому месту – везде валялись трупы – мужские, женские, детские, – над которыми роились мухи; эти сволочи даже не удосужились их похоронить. У женщин, кроме самых старых, как правило, была оголена нижняя часть тела; то же случилось и со многими девочками. Мои люди услышали шорох в кустах – там пряталась почти полностью обессилевшая от голода и ужаса девочка лет десяти. Она и рассказала, что убийцами и насильниками были люди «в белых и зеленых одеждах».
Ее мы накормили и забрали с собой, рассчитывая передать людям из ближайшей деревни, подлежавшей выселению; тамошние жители взяли ее с собой, так что не знаю, выжила она или нет. Но когда мы вернулись в Галифакс, я пошел к Доти и потребовал, чтобы с акадцами обращались достойно.
– Странно, майор, – усмехнулся тот. – Казалось бы, вы наш, англичанин, а теперь мне сдается, что вы в душе лягушатник. Впрочем, кто вас, нью-гемпширцев, разберет…