Положение новоиспеченной маркизы быстро укреплялось. Воспитательница побочных детей короля сумела даже завоевать дружбу королевы. Мария-Терезия вела грустную жизнь в своих версальских покоях. Дети ее умирали один за другим. Людовика она всегда любила самой преданной и самоотверженной любовью. Все его скандальные любовные приключения не исторгли из ее уст ни единого слова упрека. Но страдала она от них смертельно. А королевские фаворитки отнюдь не все были так кротки и смиренны, как Луиза де Лавальер; госпожа де Монтеспан не упускала случая подчеркнуть свою власть над королем – и, следовательно, унизить королеву. Но главное – испанка Мария-Терезия была набожна истово, страстно; поведение обожаемого супруга грозило погибелью его душе, и это мучило Марию-Терезию едва ли не больше всего прочего. По-французски она так толком и не выучилась, обычаи французского двора ей были чужды, друзей среди придворных у нее не было. В маркизе де Ментенон она увидела не только приятную собеседницу, скрашивавшую ее унылые дни, но и союзницу в заботе о спасении короля. Никакие сплетни и интриги, усиливавшиеся по мере того, как все важнее становилась роль маркизы в королевском семействе, не могли поколебать расположения Марии-Терезии. Она даже подарила новой подруге свой портрет, усыпанный брильянтами, – знак редкой милости.

Между тем и Людовик все больше тяготился и своим образом жизни, и госпожой де Монтеспан. Боссюэ, Бурдалу, духовники короля не упускали ни малейшей возможности напомнить ему о всех опасностях, подстерегающих грешного государя и на земле, и в мире ином. Маркиза де Ментенон их поддерживала, как умела, иной раз с немалой смелостью. Ее племянница и воспитанница, оставившая мемуары о своей незабвенной тетушке, графиня де Келюс, рассказывает: «Однажды во время смотра роты мушкетеров она сказала королю: "Сир, как бы вы поступили, если бы вам сказали, что один из этих молодых людей открыто живет с женой другого, как со своей собственной!?"». Очевидно, для такого дерзкого выпада требуется не только мужество, но и уверенность в своем влиянии. Действительно, король все больше времени проводил с госпожой де Ментенон. Обычно он отправлялся в ее покои после обеда, нередко вызывал туда кого-нибудь из министров и обсуждал с ними государственные дела. Госпожа де Ментенон в это время занималась рукоделием, не вмешиваясь в беседу, и свое мнение высказывала лишь тогда, когда король прямо ее об этом просил. Но ей и не было нужды вмешиваться: она заранее обговаривала с министрами все, что те собирались докладывать королю, да и сами министры назначались по ее желанию.

Маркиза де Монтеспан, разумеется, была в ярости и проклинала свою роковую оплошность со скромной вдовой Скаррон; жестокие ссоры с новоявленной соперницей следовали одна за другой, причем маркиза де Ментенон неизменно держалась достойно и спокойно. Никакие попытки опорочить госпожу де Ментенон в глазах короля или обезвредить ее, выдав замуж за какого-нибудь разорившегося герцога, успеха не имели. Но не имели успеха и попытки короля изменить характер своих добродетельных отношений с воспитательницей своих детей. Она не поддавалась соблазну стать очередной фавориткой Людовика. Не для того она увещевала его освободиться от пагубного греха прелюбодеяния, чтобы самой тут же вступить с ним в преступную связь. В 1683 году умерла королева Мария-Терезия. Людовик искренне оплакивал ее смерть и говорил, что это первое огорчение, которое она ему причинила. А уже в следующем году совершилось событие невероятное, но едва ли не всеми историками подтверждаемое: Людовик XIV женился на госпоже де Ментенон. Конечно, официально брак этот не был объявлен. Он держался в тайне – но, кажется, не было в Европе человека, в эту тайну не посвященного. В Париже передавались из уст в уста песенки и стишки на этот счет:

Влияние некоронованной королевы было несравнимо больше, чем покойной Марии-Терезии, законной супруги короля, и куда прочнее, чем власть над королем любой из его очаровательных подруг. А маркиза де Монтеспан получила в конце концов приказ оставить Версаль навсегда. Никто не хотел брать на себя эту неблагодарную миссию – сообщить несчастной маркизе волю короля. Взялся за нее собственный сын маркизы, герцог Мэнский, дороживший добрым отношением госпожи де Ментенон больше, чем любовью своей опальной матери. (Правда, госпожа де Ментенон искренне и горячо была привязана к старшему из своих воспитанников, с детства отличавшемуся хрупким здоровьем; на него было положено немало ее сил и забот). Отныне без ведома и согласия госпожи де Ментенон ничего не происходило в королевской семье, при дворе, во всей Франции. Ее безраздельное и ничем не тревожимое, необъяснимее для современников владычество над Людовиком длилось более тридцати лет, до самой его смерти. Но самым дорогим для нее делом стало учреждение пансиона Сен-Сир – прообраза институтов благородных девиц. Маркизу, может быть, в память о собственном тяжелом отрочестве, всегда удручала мысль о бедственном положении детей обнищавших дворян, вынужденных влачить самое жалкое и недостойное их рождения существование. Она вообще с огорчением взирала на то, как хирела старая аристократия, все больше вытесняемая даже при дворе выходцами из буржуазных семей. Любопытно, что такие радетели аристократии, как госпожа де Ментенон или герцог де Сен-Симон, сами к родовой знати не принадлежали (а маркиза даже оскорбляла чувства аристократов собственной близостью к трону и пособничеством возвышению своих былых воспитанников-«бастардов» в ущерб принцам крови). Как бы то ни было, пансион для девиц был задуман и создан с большим размахом. Для него в селении Сен-Сир, совсем рядом с Версалем, было отведено специальное здание скромной, но удобной архитектуры. В нем могли одновременно размещаться несколько сот воспитанниц, собранных со всей страны. Они могли оставаться там до двадцатилетнего возраста. В деньгах, поступавших частью из казны, частью из церковных средств, заведение не нуждалось.

Госпожа де Ментенон была очень увлечена педагогическими проблемами. Девиц следовало воспитывать прежде всего набожными, добродетельными и скромными. Но поскольку готовили их все-таки для жизни в миру, они должны были получать изрядное по тем временам образование, понятия о хорошем вкусе, навыки светского поведения; им нужно было избавляться от провинциального произношения и грубых манер и развивать свои таланты, ежели таковые имелись. Все это требовало от воспитателей четкости стратегического замысла и изобретательности в средствах. Маркиза призывала к себе в сотрудники людей самых разных. Разрабатывать педагогические принципы ей помогал Франсуа де Салиньяк-Фенелон – восходящая звезда французского богословия, наставник герцога Бургундского, малолетнего внука Людовика XIV. А в сочинении устава Сен-Сира участвовал Расин.

Точную дату знакомства госпожи де Ментенон с Расином установить невозможно, но скорее всего, оно произошло еще в семидесятые годы. Расин и Буало, как ни многим были обязаны маркизе де Монтеспан, быстро уловили грядущие перемены судьбы и предпочли налаживать добрые отношения с новой возможной покровительницей. Луи Расин рассказывает со всем простодушием:

«Эти чтения[95] происходили у госпожи де Монтеспан. Оба они имели к ней доступ в те часы, когда Король приходил туда играть; обычно и госпожа де Ментенон при этом присутствовала. По словам Буало, она была более благосклонна к моему отцу, чем к нему, тогда как госпожа де Монтеспан благоволила к Буало больше, чем к моему отцу; но они всегда несли свою службу вместе, без всякого соперничества между собой. Когда Король появлялся у госпожи де Монтеспан, они читали ему какой-нибудь отрывок из истории, затем начиналась игра; они заметили, хотя и не были слишком наблюдательны, что если во время игры у госпожи де Монтеспан вырывались какие-то колкости, то Король, не отвечая ей, переглядывался улыбаясь с госпожой де Ментенон, которая сидела напротив него на табурете; в конце концов она внезапно исчезла с этих вечеров. Они встретили ее в галерее и спросили, почему она больше не приходит послушать их чтение. Она им ответила весьма холодно: «Меня больше не допускают к этим таинствам». Поскольку они очень ценили ее живой ум, то были этим раздосадованы и удивлены. Но удивление их еще возросло, когда Король, принужденный оставаться в постели, велел их позвать, приказав принести новые куски из истории, и они увидели, войдя, что госпожа де Ментенон сидит в кресле у изголовья Короля и беседует запросто с Его Величеством. Они собирались начать чтение, когда вошла госпожа де Монтеспан, которую вовсе не ждали; после нескольких слов Королю она так долго рассыпалась в любезностях госпоже де Ментенон, что Король, дабы прекратить их, пригласил ее сесть, добавив: «Было бы несправедливо читать без вас сочинение, начатое по вашему же приказу». Первым ее движением было взять свечу, чтобы светить чтецу; но затем она рассудила, что уместнее будет сесть и употребить все усилия, чтобы казалось, будто она внимательно слушает. С того дня влияние госпожи де Ментенон стало расти столь очевидно, что наши два историка старались угождать ей, как умели».

По всей видимости, они много в том преуспели. В августе 1687 года Расин писал Буало: «Я имел честь видеться с госпожой де Ментенон, провел с ней весь остаток дня после обеда, и она даже призналась мне, что это время пролетело для нее незаметно. Она все та же, какой вы ее видели: исполнена остроумия, рассудительности, благочестия и очень добра к нам…» А Буало ему отвечал: «Вы хорошо делаете, что крепите отношения с госпожой де Ментенон. Никто и никогда не был так, как она, достоин того положения, которое она занимает; ее добродетель – единственная, в которой я до сих пор не заметил изъянов. То, что она так высоко вас ценит, свидетельствует о ее хорошем вкусе…» Нередко зимними вечерами, когда не находилось спешных государственных дел, король призывал в покои госпожи де Ментенон Расина, который помогал царственной чете коротать время.

Когда госпожа де Ментенон оказала Буало важную услугу – помогла его брату получить желанное место каноника, – Расин, сообщая другу эту приятную новость, добавил: «Госпожа де Ментенон… несомненно заслуживает от вас каких-то изъявлений признательности или хотя бы хвалебного упоминания о ней, которое выделило бы ее среди представительниц ее пола; ведь она и в самом деле выделяется среди них во всех отношениях». Дело в том, что Буало в то время сочинял свою X Сатиру, на манер. Ювенала – против женщин вообще, против их ветрености, легкомыслия и порочности. Но совету Расина он внял и в своей сатире посвятил госпоже де Ментенон строки о некоей особе, которая «мила и Господу, и свету», «скромна в величии и в счастии мудра», и страждет, подобно Эсфири, от своей «докучной славы».

Имя библейской Есфири тут появляется не случайно. Госпожа де Ментенон среди прочих педагогических забот, возникавших в связи с Сен-Сиром, была занята проблемой развлечений для своих воспитанниц. Ибо, как говорили современники, «молодежь нуждается в развлечениях, в особенности, если она не отказывается от мира, как большинство этих юных девиц… Требуется большая осторожность и выдумка, чтобы найти какое-нибудь общее дело, которое занимало бы их всех и в течение долгого времени, особенно в пору Карнавала; коль скоро в такие дни обычай дозволяет предаваться удовольствиям, нельзя лишать их молодежь. Это и побудило прославленную особу, коей все французское дворянство столь многим обязано за заботы о воспитании и благоденствии многих юных девиц, заказать трагедию, которая была бы представлена в Сен-Сире во время карнавала этими девицами. Так делается уже многие столетия, даже в самых строгих монастырях, где воспитанницы разыгрывают священные трагедии. Хотя эти пьесы представляют всего несколько раз и длятся они всего несколько часов, но девицы заняты разговорами о них много месяцев, развлекаются репетициями, озабочены спектаклями; а когда все так поглощены делом святым и нравственным, наполняющим душу посредством удовольствия, то уже не могут быть заняты ничем иным…» Написать такую пьесу, которая соединяла бы благочестие с удовольствием, госпожа де Ментенон попросила Расина. Он согласился и выбрал сюжет библейской книги «Есфирь».

В этой книге рассказывается о том, как во времена пленения иудеев в Персии (история приурочивает эти события к V веку до нашей эры) персидский царь Артаксеркс однажды разгневался на царицу Астинь за непослушание, прогнал ее от себя и приказал собрать самых красивых девушек со всей страны к нему во дворец и приводить их к нему поодиночке, чтобы он мог выбрать преемницу Астинь. У израильтянина Мардохея воспитывалась его юная родственница – сирота по имени Есфирь, отличавшаяся необыкновенной красотой, разумностью и благонравием. Мардохей отправил ее к царю, велев не открывать никому своего имени и происхождения. Есфирь понравилась Артаксерксу больше всех прочих красавиц, и он сделал ее царицей. Между тем у царя все больше входил в милость некий Аман, выходец из племени амалекитян, враждебного иудеям. Все подданные Артаксеркса обязаны были кланяться Аману и падать перед ним ниц. Один Мардохей этого не делал. Тогда уязвленный Аман решил погубить не только самого Мардохея, но и весь его народ, уговорил царя издать указ об истреблении всех евреев в назначенный день. Марходей сумел сообщить об этом Есфири и велеть ей отправиться к царю, чтобы поведать ему тайну своего рождения и просить милости для своего народа. Хотя за появление перед царем без его зова грозила смертная казнь, Есфирь решилась пойти к Артаксерксу и сумела разоблачить Амана, добиться отмены страшного указа и восстановить справедливость для Мардохея и всего еврейского народа. В память об этих событиях евреи по сей день ежегодно справляют праздник Пурим.

Почему Расин остановился на этом сюжете и какую избрал форму для его воплощения, он сам объясняет в предисловии к «Есфири». Рассказав о распорядке жизни в Сен-Сире, о том, что девиц там учат декламировать стихи и петь, он продолжает: «Однако поскольку большинство наших лучших стихов сочинены на сюжеты весьма светские, а наши лучшие арии – на слова крайне изнеженные и приторные, способные дать опасные впечатления юным умам, то именитые особы, пожелавшие взять на себя руководство этим учреждением, высказали желание, чтобы было создано произведение, которое было бы лишено всех этих недостатков и вместе с тем обладало бы частью этих достоинств. Они оказали мне честь поделиться со мной своим намерением и даже обратиться ко мне с вопросом, не взялся ли бы я написать на какой-либо благочестивый и нравственный предмет нечто вроде поэмы, где пение было бы соединено с повествованием, причем целое должно бытъ связано действием, которое сообщало бы вещи живость и не могло бы наскучить.

Я предложил им сюжет Есфири, сразу же поразивший их, ибо они увидели, что эта история преисполнена величественных уроков любви к Богу и отрешенности от мира среди мира.

И я со своей стороны полагал, что без особого труда смогу развить этот сюжет, тем более, что надеялся, не искажая ни одного сколько-нибудь значительного обстоятельства из Священного Писания (что было бы, на мой взгляд, своего рода святотатством), заполнить все мое сочинение лишь теми сценами, которые, так сказать, уготовал к тому сам Бог.

Итак, я приступил к делу и, работая над данным мне планом, заметил, что я до некоторой степени выполняю замысел, который часто приходил мне на ум и заключался в том, чтобы соединить, как в греческих трагедиях, хор и пение с действием и заставить петь хвалы истинному богу ту часть хора, которая у язычников прославляла их ложные божества».

Вот, может быть, объяснение, почему Расин все-таки решился вернуться к своему ремеслу драматурга, за десять лет до того, казалось бы, бесповоротно им отвергнутому. Есть свидетельства, что он мучительно раздумывал, прежде чем принять предложение госпожи де Ментенон. Впрочем, если Расин как человек, как верующий, мог колебаться, то для Расина-придворного всякие колебания в такой ситуации были исключены: просьба госпожи де Ментенон означала приказ. Но для Расина-поэта, как видим, она оборачивалась новым случаем попытаться соединить античность и Библию, поэзию и мораль. Извечная его мечта; а на сей раз обстоятельства для такой попытки складывались исключительно благоприятно. Искушение попробовать было, очевидно, очень велико.

Что касается благочестия – то тут Расин, если можно такое себе представить, даже прибавил религиозности своему библейскому источнику. Дело в том, что существуют два варианта Книги Есфирь. Один – древнееврейский, признаваемый каноническим как иудаизмом, так и всеми христианскими церквами. Второй – греческий перевод, содержащий различные дополнения к основному тексту и числящийся среди тех книг Писания, которые протестанты вслед за иудаизмом считают апокрифическими, а католики – второканоническими. Древнееврейская Книга Есфирь есть, в сущности, историческое повествование о делах человеческих; упор в ней сделан на национальных различиях, национальном угнетении и национальном торжестве.

Расин же, стараясь точно придерживаться изложенного в ней хода событий, постоянно обращается к греческому варианту (и другим книгам Писания), чтобы подчеркнуть провиденциальный и религиозный смысл происходящего. Евреи у него – не просто притесняемые инородцы в Персии, но народ, верующий в истинного Бога среди язычников. Несчастья их постигают не потому, что враги оказались сильнее, а потому, что они нарушали данный им Богом истиным завет. Народ этот не должен исчезнуть с лица земли не потому, что это было бы жестоко и несправедливо, но потому прежде всего, что в таком случае не исполнился бы промысел Божий и не пришел бы на землю Мессия, который может явиться лишь в избранном народе. Мардохей – не просто мудрый, гордый и мужественный вождь своего племени, но пророк, исполненный духом Божиим; Есфирь – не просто верная дочь своего народа, готовая подвергнуть себя смертельной опасности ради его спасения, но орудие в деснице Господней. Вот как в канонической книге Мардохей побуждает Есфирь перебороть страх и отправиться к царю: «Не думай, что ты одна спасешься в доме царском из всех иудеев. Если ты промолчишь в это время, то свобода и избавление придет для иудеев из другого места, а ты и дом отца твоего погибнете. И кто знает, не для такого ли времени ты и достигла достоинства царского?» А у Расина он говорит:

Есфирь же, оставшись одна, произносит молитву, которой тоже нет в древнееврейском тексте:

Такие лирические монологи перемежаются в «Есфири», как и было задумано, песнопениями хора девушек-израильтянок, подруг Есфири. Музыку для них написал органист Сен-Сира Жан-Батист Моро (Люлли уже не было в живых). Но не только непривычное соединение слова и музыки удаляет «Есфирь» от канонов трагического жанра. Расин здесь почти отказывается от того, что составляло его славу как трагика, – от психологической разработки характеров. Боговдохновенный Мардохей, грозный Артаксеркс, добродетельная Есфирь, злодей Аман – все они определены четко и однозначно с первого же появления на сцене или даже упоминания о них, и их чувства, поступки и речи не выступают за пределы очерченного для них этим изначальным определением круга. Потому и действие не имеет неожиданных поворотов, и развязка не вызывает сомнений. И дело тут не в том, что сюжет заранее известен зрителям (в конце концов, мифологические и исторические сюжеты были им не менее знакомы), а в трактовке этого сюжета, в заданности фабулы и одномерности персонажей.