— Есть хорошие оздоровительные программы…

— Я не позволю забрать его и запереть. Я не вынесла бы этого, Хью, правда, не вынесла бы.

Их голоса неожиданно стихли, словно они осознали, сколь громко говорят.

Кормак опять начал подниматься по лестнице. Его глаза отметили движение в большом зеркале как раз рядом с открытой дверью, и он увидел, что в нем отразились смутные черты Джереми Осборна. Юноша стоял в дверях напротив зеркала; по-видимому, он тоже слушал. Его лицо было мертвенно бледным, и Кормак мог видеть темные круги или синяки вокруг его глаз. Заметив Кормака, Джереми закрыл дверь.

Боже, какое дерьмо пьянство! Сколько лет исполнилось юноше, когда он нашел своего отца мертвым? Сейчас ему не больше семнадцати или восемнадцати. Кормак не забыл сложные чувства, обуревавшие его в десятилетнем возрасте, и почти полную неспособность их выразить. Он помнил боль и гнев, охватившие его, когда отец ушел от них, страшную беспомощность, которую он ощущал, вглядываясь в лицо матери.

Он сидел на ступеньках бабкиного дома, слушая, как мать и бабка спорят на кухне. Они не знали, где он. Он забрался на лестницу, чтобы достать заброшенный мяч, и не смог бы спуститься незамеченным, а посему решил подождать и послушать. Он вытащил карманный ножик, намереваясь отковырнуть кусочек кожи на мяче и выяснить, что у него внутри.

— И все это он тебе написал? — Он слышал возмущение в голосе бабки. Кипя гневом, она с такой силой швырнула сахар в свой чай, что чуть не разбила чашку. — У него даже не хватило мужества сказать это тебе в лицо. А как насчет Кормака? Как насчет заботы о своем собственном сыне?

— Я рассказала тебе все, что знаю, — ответила мать совершенно измученно. — Повторить снова?

— Какое ему дело до каких-то предприятий в Боливии…

— Это Чили, мама. Люди исчезают.

— Меня не волнует, что им нужно от него в этой богом забытой стране на земле, в первую очередь он принадлежит своей семье. И не нужно к этому ничего примешивать.

Они продолжали говорить, но Кормак больше прислушивался к звуку слов, нежели вникал в их смысл.

Несколькими днями раньше они получили письмо отца, и он видел, как надежда в глазах матери сменилась мукой, которую она пыталась скрыть, но не могла. Потом, спустя час, она попросила его сесть рядом. У папы очень важная работа, сказала она; он пытается помочь многим людям, оказавшимся в отчаянном положении, и ему придется там остаться, он не знает, насколько долго. Папа написал, что он любит их обоих, но быть вместе с ним слишком опасно, по крайней мере, сейчас, а он должен находиться там, где нужен. Кормак знал: еще о чем-то она умолчала.

Голоса женщин доносились до него, и он начал осознавать — отец никогда не вернется домой. Он взглянул на то, что было хороший мячом для хоккея на траве, а теперь стало кожаной тряпкой на пробковом сферическом каркасе, с порезами и вмятинами там, куда он тыкал ножом.

Воспоминания выбили его из колеи. Он помнил, как часто желал отцу всяких болезней, но это было лишь что-то вроде маленькой мести, которую мог вообразить десятилетний ребенок: чтобы отец споткнулся и упал или испытал еще какое-то унижение. Он никогда в действительности не желал отцу смерти. Но если допустить, что желал? И если предположить, что отец после этого умер? Самоубийство — это еще хуже, думал Кормак, воспоминая свои длительные размышления о причинах исчезновения отца. Неудивительно, что Джереми Осборн пребывает в таком разладе.

Сунув атлас под левую руку и взявшись за потертые кожаные ручки раскопочной сумки, Кормак осознал: лицо Джереми отражало его самого, десятилетнего, четверть века назад. Никакие мечты не изменят реальность, но жизнь пока не заканчивается. Он выжил, и раны в конце концов зарубцевались. Если бы он смог как-то передать эту надежду Джереми Осборну. Но Кормак здесь для того, чтобы копать. Вот и все.