Предуведомление

Текст целиком является авторским вымыслом и не ставит перед собой задачу оскорбить кого бы то ни было по расовому, религиозному, мировоззренческому, литературоведческому и метеорологическому (и всем остальным, какие только можно придумать) признакам.

Все имена, географические названия и всё остальное не имеют никакого совпадения с имеющимися в природе или мыслях кого бы то ни было.

Ни одно животное (в том числе представители homo sapiens) в процессе написания книги не пострадало.

Пролог, в котором читатель знакомится с главным героем и узнает, какой бывает расплата за невнимательность

— Ах, холера тебя забери! Боженьки, да что ж это за день такой не сладится никак? — ругнулся Аким, уворачиваясь от здоровенного копыта.

Лошадь обычно спокойная, нервно переступила, норовя поставить подкованое тяжелой подковой копыто ему на ногу. Он перекрестился, покряхтел, помянул Бога всуе и тут же оглянулся, не слышал ли кто. Завистников и недругов среди дворни хватало, вмиг донесут батюшке, а тот заставит бить поклоны да читать молитвы. А не то чтобы истомленный тяготами да заботами по конюшне Аким мог поспать лишку на сеновале. Хотя сам-то налакается с утра сливовой наливки из барского буфету и дремлет у аналоя, перевирая слова молитвы или вообще мычит, как бык их в свою бороду так, что не разберешь.

А день и вправду не задался, прямо черт ему под ноги кочергу сунул. Что не возьмётся делать Аким, все шиворот навыворот. Вот утром в людской, где вся барская дворня харчевала, запивая ополосками от вчерашнего чая с барского стола пшенную кашу с салом, понесло кофеем с господской кухни. Аким этот запах на дух не переносил, воротило от него хуже, чем от тухлой курицы. Будучи человеком любопытным, он даже набрался смелости и решился спробовать эту гадость. Обошелся ему этот эксперимент в добрый кусок меда в сотах, за меньшее Нюрка — повариха с барской кухни никак не соглашалась дать ему пригубить сие варево из странного господского ковшика с длинной медной ручкой. Он схватил и решительно отодвигая протестующую Нюрку рукой, запрокинул ковшик, прижимая горячий край к губам. Горькая черная жижа вперемешку с каким-то толи песком, толи мелко раздробленным горьким зерном встала в горле горячим комом, даже не удалось глотнуть. Он замычал, беспомощно мотая головой из стороны в сторону и наконец, противный кофий бьющим водяным ключом покинул Акимов рот, вместе с остатками завтрака. Эх, мед пропал задарма. Нюрка шибко отходила мокрой тряпкой, дав понять ему, что с этих пор вход ему на половину кухни, где готовятся барские яства, отныне закрыт. С тех пор Аким испытывал к кофею господскому лютую ненависть.

Из-за кофия стол Аким покинул голодный с урчащим животом — так случилась первая неприятная оказия в наполнившая его несчастный день. А голодный Аким был злой и рассеянный человек, ни о чем другом, как о харчах он думать не мог. Вот и в церкви повторяя слова грамоты и цифиры арифметики за страдающим похмельем батюшкой из их домовой церкви, думал о еде. Аким всегда удивлялся, на кой черт это их барин заставлял Акима вместе со всей другой дворней учиться писать и считать. Блажь это, однако, барская, думал он. Но делал вид, что старается. А как не стараться? Это даже хуже поклонов и молитв, потому что за невыученный урок Митрофан Силантьич, барский управляющий, бил розгами, и били не шутейно, как следует, с оттяжкой, так что шкура вспучивалась от удара и болела несколько дней.

Вторая неприятная оказия случилась сразу за первой неприятностью — пока седлал баринового жеребца, лопнула подпруга, да так, хлестнула в сторону, что пребольно ударила Акима по носу, аж слезы потекли. Он сплюнул от досады.

— Не-е не убудет сегодня день просто так, без большой бесовской оказности. Вот ей Богу не убудет. Эх-ма, жди Акимка, кряпись, будет ноне еще промашка позлее утрешней….

И промашки сыпались одна за другой, будто до сего момента где-то копились, а потом враз высыпались на бедного конюха: то мерин навалил яблок на самом пороге, а Аким, не увидев, вступил в кучу и, поскользнувшись, упал; а опосля в сено упала и затерялась пятикопеечная монета, которую конюх берег, надеясь напиться на престольный праздник в кабаке. Обедал Аким печальный и уставший от неудач, так что даже не заметил, что и ел.

Но вот после обеда удача возвернулась к Акиму лицом и улыбнулась во всю ширь своей улыбки. Барыня, Лизавета Борисовна, зазвала Акима, передвинуть шкаф у её в комнатах. Прибежала сопливая молодая сенная девка Пронька.

— Дядя Аким иди к барыне шкапу ей передвинуть надо. Тока ты быстрее иди, она серчает, говорит, пусть он немедля идет. Что ей утерпежу нет, как шкапу надо передвинуть. И чего она его двигает туды сюды?

Шкаф Акиму приходилось двигать и раньше, никак он не мог найти себе правильное место, так что Аким хорошо знал, что делать дальше: не спеша, вразвалочку прошел к бочке с водой, стоявшей в углу конюшни. Быстро, но очень тщательно умыл лицо, потерев кожу мокрым пучком сломы, потом уши, прополоскал рот, почистил очиненной палочкой между зубов, как однажды научила его барыня. А после, раздевшись до нага, самый главный инструмент для перемещения шкафов. Помывшись, Аким оделся, широко перекрестился на потемневшую от времени и пыли икону святых Флора и Лавра — покровителей конюхов, чтобы, значит, шкаф хорошо передвинулся и тишком пошел к барыне в ее комнаты.

Барыня находилась в той поре возраста, когда молодость уже ушла, а задор к фривольным шалостям, к чувственному флирту еще остался. Она уже не отблистала в светских салонах столицы, сдав в конкурирующей борьбе место более молодым и обворожительным дамам. Понимая, что ей уже уготована роль пожилой дамы в кружевном чепце, сидящих в углу на баллах и вечерах, она решила укатить в свое родовое поместье, что и сделала вскорости, проев в голове своего супруга здоровенную дырищу. Лучше быть первой дамой на селе, чем последней красавицей в столице.

— Лизавета Борисовна, это я, Аким, пришел, значит, как вы приказывали.

— Проходи уже, да дверь хорошо притвори там за собой.