4

Поезд трясся на стыках рельсов уже седьмой день.

Давно уже скрылись позади, в удушливом паровозном дыму Волга, башкирские степи, Уральские горы, шумная привокзальная площадь Челябинска, провинциально-сонный Курган, промелькнул еще один кусочек степи под Петропавловском, уплыл в ночь так и не увиденный толком Омск… Алеша, конечно, знал, что Россия велика — география в гимназии была у него одним из любимейших предметов. Но одно дело рассматривать бескрайние российские просторы на карте, следуя указкой за тоненькой красной линией, соединяющей Петроград с далеким Владивостоком, а другое дело — самому проехать без малого три тысячи верст и знать, что до финала еще ох как далеко.

Конечно, разруха понемногу уходила в прошлое. До прежнего же порядка на железной дороге, который Алексей помнил по ежегодным поездкам с маменькой и няней на юг, к Черному морю (отцу, занятому на службе, всегда было недосуг, но для мамы с ее слабыми легкими Крым оставался единственным спасением до самого рокового шестнадцатого года), еще было далеко. Чего только стоили переполненные «купе», в каждом из которых вместо четырех, положенных по задумке неведомого конструктора, пассажиров, ютилось самое меньшее шесть-семь человек. Добавьте сюда безбилетников, с риском для жизни устроившихся на крышах, так что пассажиры купе половину дороги имели счастье любоваться в окно свисающими оттуда ногами в драных сапогах, лаптях, а то и голыми пятками в коросте несмываемой грязи. А постоянный гвалт, мат, вопли грудных младенцев, визг гармошек, порой игравших с разных концов вагона диаметрально противоположные мелодии? А грязь, вонь, едкий махорочный дым, висящий настолько плотными пластами, что казалось, будто на них можно подвесить пресловутый топор? А необходимость выскакивать на станциях, если требовалось набрать кипятку, купить какой-нибудь снеди или элементарно справить нужду? А потом до хрипоты спорить с кем-то, преспокойно занявшим твое место на железном основании «вас тут не сидело».

Ничто не сплачивает людей так, как долгая совместная дорога. Еланцев-младший всегда плохо сходился с новым для себя человеком из-за врожденной скромности, деликатности и всего прочего, что папенька с солдатской простотой называл «интеллигентским слюнтяйством». Но тут, в новой для себя обстановке, почувствовал, как эти качества куда-то улетучиваются сами собой. Уже на второй день пути он знал по именам всех своих соседей, вкратце ознакомился с их полными горестей биографиями и успел поведать свою, понятное дело, умолчав о некоторых подробностях, в это неспокойное время могущих оказаться роковыми. Да и стоило ли надеяться, что кто-нибудь из его товарищей поневоле отважится поведать первому встречному полную версию своей «Книги Жизни»? Поэтому дорожные рассказы воспринимались как чистая беллетристика, степень занимательности которой зависит исключительно от литературных талантов автора.

Место у окна, напротив Алеши, занимал вальяжный седовласый мужчина тех лет, что еще нельзя назвать преклонными, но уже не поворачивается язык окрестить «зрелыми». Свою биографию он поведал охотно, и по всему было видно, что подверг ее цензуре совсем чуть-чуть. Да и чего особенного было скрывать университетскому профессору, всю жизнь посвятившему изучению давным-давно сгинувших с лица земли зверей и гадов? Последние волновали его гораздо больше тем, интересных остальным пассажирам, и за неделю пути все до тошноты наслушались душераздирающих историй о всяких индрикотериях, креодонтах и диатримах. В конце концов вымершие сотни тысяч лет назад древние непарнокопытные стали казаться Еланцеву кем-то вроде родственников, никогда не виденных, но вполне реальных, обладающих собственными характерами, привычками и недостатками. Дело дошло до того, что некоторые яркие образчики кайнозойской фауны даже начали являться к молодому человеку во сне, заводя длинные беседы на отвлеченные темы вроде очереди за кипятком на железнодорожной станции Аша или спертого кем-то у раззявы-лоточницы фунта ситного.

Другой сосед, напротив, норовил завести разговор на злободневные темы, которые старый палеонтолог игнорировал напрочь. И говорить этот сухощавый, напоминающий колодезный журавль мужчина с холеными «британскими» усами щеточкой под длинным породистым носом мог часами и о чем угодно: от недавней смерти Патриарха Тихона до переименования столицы Норвегии Христиании в какое-то неприличное «Осло». На каждой станции эрудит, назвавшийся Семеном Дмитриевичем Загоруйко, накупал кипу газет и ненадолго замолкал, погрузившись в чтение, прерывающееся иногда яростными возгласами вроде «Ну, это вы, батенька, врете!» или одобрительным мычанием. Но зато после прочтения…