Еремей открыл глаза и тут же снова зажмурил их, ослепленный белизной, царящей вокруг. А еще — красотой женщины в белом, которая ласково глядела на него, словно Богородица с иконы.

«Все ясно, — подумал он, изумившись той простоте и легкости, с которыми это подумалось. — Я помер и попал в Рай. Я сейчас на небесах, а баба эта не баба вовсе, а ангел небесный… Правду говорил батюшка в церкви: трудами праведными и смирением заслужим мы Царствие Небесное…»

И от этих мыслей Еремею сделалось так хорошо-хорошо, что прямо хоть ложись да помирай. Хотя, зачем помирать, если он уже помер? Да и лежит уже вроде бы.

— Очнулся… очнулся… — зашелестело над ним, и он на всякий случай еще плотнее сжал веки: а то увидят, что живой, разберутся, да снова на землю…

Ох, как не хотелось мужику, только-только ощутившему себя в раю, обратно на землю. Назад, к сохе, к тяжеленной рудничной тачке, к промывочному лотку… Снова трудиться от зари до зари, перебиваться с сухарей на воду, чтобы заработать гроши, которые снова утекут, как вода сквозь пальцы…

— Вы пришли в себя? — раздался над ним густой, как у батюшки, баритон, которому невозможно было не подчиниться. — Откройте глаза!

«Наверное, это сам Господь! — испуганно подумал мужик. — Как же его не послушать-то. Осерчает ведь. Враз из ангельской братии рассчитает…»

Он распахнул глаза и снова зажмурился, не в силах выдержать бьющий в глаза свет.

— Прикройте шторы, — распорядился баритон. — Разве не понимаете, что он отвык от дневного света? Так лучше?

— Лучше…

— Кто вы такой?

«В очках… Разве Господь носит очки?..»

— Еремей… Еремей, Пантелеймонов сын… Охлопковы мы…

— Откуда вы, Еремей Пантелеймонович?

— Кирсановские мы… Не с самой Кирсановки, а рядом — с деревни Корявой…

Еремей покачивался в седле, опустив голову, и думал, думал, думал…

«Неужто так может быть, чтобы совсем незнакомые люди вылечили, накормили, обогрели, одежонку новую справили, да еще и золото мое, потом и кровью заработанное, не отняли? Ни щепотки себе не взяли — все вернули, да еще двух провожатых с ружьями дали. А главное — конем ссудили. Ведь пешедралом-то я бы до дому месяц шел, а на коне — за неделю управился…»

Никак не укладывалось в темной крестьянской голове, что так можно: не ограбить, не обидеть мужика, а, наоборот, помочь. До сего дня такое с ним никогда не приключалось, и не слышал он о таком. Баяли, правда, что большевики хотят всех счастливыми сделать, землю дать, не притеснять… Да и тут получилось, как в сказках, — наоборот. Вместо благости одно лишь притеснение от большевиков Еремей увидел. Пару лет назад понаехали весной перед самым севом городские с винтовками да с кумачовым флагом на бричке и отобрали зерно у всей деревни. Вой стоял по всей Корявой — коли нечем сеять, убирать тоже будет нечего. А значит — опять хлебушек пополам с тертой корой, опять тающие, как воск, детишки, новые кресты на сельском погосте…

Так и позарастали тощенькие крестьянские наделы — кто к Колчаку ушел, да и сгинул вместе с ним, кто, как Еремей, охотничать подался… Да вот только охотой сыт не будешь: соболь да куница просто так в руки не даются. Пришлось уходить все дальше и дальше от дома, возвращаться все реже и реже. Вот Еремею-то счастье улыбнулось — набрел он на золотую речку, а каково другим землякам?

— Все, — остановил коня урядник Ляхов, старый знакомец, некогда подобравший бедолагу посреди тайги. — Дальше не велено нам. Прощевай, деревня!