— Толком сказать не можешь?
— Почему не могу? Могу, конечно. Только ты присядь, Колюня, а то упадешь еще ненароком, а камни жесткие, бо-бо будет…
И поведал Иван действительно опешившему другу такую историю.
Выходило, со слов Лапина, что весь его род от пращуров, вместе с Ермаком Тимофеевичем до Сибири дотопавших с Руси-матушки, льнул душой к золоту. Не ювелирами были предки Ивана, и уж точно не богатеями, а теми, кто золото это у землицы отымает да дальше по свету пускает. Не принесло неверное старательское счастье Лапиным ни палат каменных, ни зажиточности, но все ж не совсем отворачивалась от них Золотая Баба, что всем желтым металлом в Сибири ведает. Мыли потихоньку свои золотники да фунтики, не хуже иных. Вот только не задерживалось богатство в их руках — утекало сквозь пальцы, да в карманах лавочников оседало. Но те и не роптали: недели лихого куража с лихвой окупали старателям месяцы каторжного труда в голоде да холоде. Вот и передавалось ремесло золотоискателя от отца — к сыну, от деда — к внуку и добралось до Ванюшки-малого, которого вместо отца, на Германской войне сгинувшего, натаскивал на царь-металл ветхий дед, верный четвертак лишний небо коптивший.
Что ни осень, укладывался дед Степан на печь и обещал к Рождеству преставиться. Но проходило и Рождество, и Крещение, а дед все кряхтел да молился… А по весне вновь и вновь тащил внучка в тайгу, учил находить жилу да мыть песок, тяжелый, будто свинцовая дробь…
В заветное свое место привел Степан Патрикеевич тринадцатилетнего Кольку в последнее свое лето.
— Вот, внучек, — указал он подростку приметную каменюку на берегу речушки. — Здесь, на этом самом месте, дед твой чуть было богатеем не заделался.
— Как это?
— Старались мы в то лето с дружком моим, — поведал дед. — Золота тут — чуть. Везде есть, где ни копни, а взять его мудрено. Месяц бьешься, а песка добытого выпивки толком не хватит купить на добрую компанию. Но нам тогда повезло — наткнулись на россыпь. Самородки — во! — старик показал пальцами размер самородков: выходило чуть не по мелкому сибирскому яблочку. — И песка вдосталь. До холодов мыли, и пришлось на каждого по полтора с лишним фунта.
Старый Лапин присел на камушек возле скалы и запустил в каменное крошево, устилавшее брег, ладонь-лопату.
— И на следующий год по весне воротились, перелопатили все. Да только исчезла россыпь, будто и не было ее. Только пару-тройку самородков и нашли. Мелочь — с горошину. Ну и песочек тоже — само собой, но мало. Все в кружку сыпешь — дна не прикроет. Впору домой возвращаться, а времени-то еще мешок — июнь-месяц в разгаре. До холодов, когда промерзнет речка, добрых четыре месяца. Но золота — нет, хоть тресни! Вот дружок мой и говорит: «Не с неба же оно, Степа, упало. Столько самородков в одно место рекой не принесет. Значит, жила тут где-то, рядом прячется!» Ищем-поищем, а жилы нету. И камень вокруг весь такой, в котором золото не родится. Оно ведь как любит? Чтобы камень белой был, как сахар, да крупитчатый. По науке — кварцем называется тот камень. А кварца того нигде нет.
Дед передохнул, глядя выцветшими до прозрачности стариковскими глазами в небо. А потом встал и подвел Ваню к скале. Прямо на великанской щеке зиял огромный уродливый скол, и камень там по цвету отличался от материнской поверхности.
— Гляди-ка, — поднял он с земли белый, чуть срозова, рыхлый на вид, но очень твердый на ощупь камешек, действительно напоминающий кусок сахара-рафинада — хоть в чай его клади. — Вот здесь и нашли мы жилу…
В серой толще, едва различимые, виднелись белесые прожилки. На одной из них вдруг ярко сверкнула в солнечном луче крошечная желтая капелька, намертво впаянная в камень. Ваня попытался выковырнуть песчинку ножом, но та не давалась.
— Брось, — махнул рукой Степан Патрикеевич. — Толку с этой золотинки чуть, а намаешься с ней изрядно. Ничего в этом камне не осталось. А было…
Мужики нашли искомую кварцевую жилу, только ободрав со скалы весь лишайник, намертво приросший к поверхности камня за сотни лет и сам превратившийся едва ли не в камень. Зато она вознаградила старателей за все их труды сторицей.
Жила открылась сразу, толстая «что твой пирог», и как пирог начинкой нафаршированная золотом. Самый крупный самородок был размером с два дедова кулака, а «ковалки» по куриному яичку никто и не считал…
— Но, внучок, — назидательно поднял дед к небу корявый палец. — Рудное, жильное стало быть, золото — это тебе не россыпь. Там что? Знай землицу рой да на лоток кидай, а тут без струмента не обойтись. Заступом да ножами много не наковыряешь. В общем, нарыли мы в то лето его, родимого, по три фунта на брата, да и отступились. Кто его здесь найдет окромя нас? Вот и порешили по весне назад воротиться, да на сурьезе, с кирками да кувалдами, и расколотить эту каменюку напрочь. А что нам было тогда? Молодые, здоровые…
Дед замолчал, гладя выщербленную зарубками каменную поверхность: видно было, что кто-то рубил тут скалу, не жалея инструмента. Но было то давным-давно — лишайник снова успел прикипеть к голому камню, покрыть его серебристым налетом, смахивающим на плесень, что поселяется на забытой хлебной корке.
— Да вот, не пришлось мне, Ваньша, по весне киркой помахать…