– Да, я хочу, Ливи. Мы вправду можем пойти туда? Можем? – Ее большие глаза сверкают.
Я встаю, беру руку Уинн в свою. Такую крохотную, такую теплую.
–
– Уинн… перестань так говорить.
Она запирает рот на замок. И выбрасывает ключ.
Мы забираемся на дюну, которая отделяет пляж от двора дома, снимаем сандалии: так легче идти по крупному песку, лавируя между островками высокой травы. Я ищу хоть что-либо, оставленное мамой: потерянное колечко, соскользнувший с шеи шарф… но ничего не нахожу.
– Мы с мамой ходили здесь каждый день. Она несла меня, когда я была совсем маленькая. Хочешь, чтобы я понесла тебя?
– Нет, мне нравится, как пальцы проваливаются в песок.
– Только поэтому? Ты же у нас независимая дама.
– Так говорит мама. Она разрешает мне выбирать на ленч то, что я захочу. Разрешает мне выбирать пирожные.
– Да? И что тогда ты выбрала сегодня?
– М-м-м-м, с шоколадной крошкой, – сообщает Уинн. – И она разрешает мне выбрать, какой формы я хочу сэндвич, и я захотела сердечком. И она позволяет мне взять десертный нож, и я сама подре́зала ломтик хлеба до нужной мне формы. – Уинн подтягивает пижамные штаны, очень медленно, чтобы они не мешали ей втыкать пальцы в песок.
Тут в голову приходит мысль, что Хитер действительно хорошая мать. Воспитывала Уинн сама, после всего, что случилось, и никогда не жаловалась. Сильная женщина. И я думаю, что отчасти понимаю, почему папу тянет к ней. Почему он в ней нуждается. Почему она хорошая для него пара.
– Моя мама тоже разрешала мне выбирать ленч, но я не помню, чтобы когда-нибудь вырезала из хлеба сердечко. Так что тебе очень повезло. – Я указываю на зазор между землей и домом, установленным на сваях, фута в три. – Мы там прятались и играли.
Мы останавливаемся. Уинн заходит под дом.
– С Райной?
– И со Штерном. – Я тоже залезаю под дом, и мы сидим на земле, бок о бок.
– Ты до сих пор с ними играешь? – спрашивает Уинн, набирает горсть мягкой светлой земли, высыпает.
– В каком-то смысле. Но все иначе, когда ты взрослеешь, Уинн.
– Как это? – Уинн морщит носик.