Лешие отдыхали после долгого похода. Все уже знали, что через час объявят полную готовность и в течение неопределенного времени они будут находиться хотя и вне строя, но в полной амуниции и вооружении. За десять минут до истечения времени отдыха в обширный блокгауз с низким бревенчатым потолком и узкими окнами-бойницами, в котором свободно разместились две сотни бойцов, вошел Дымок. Дневальный, стоявший возле двери, вытянулся, замер.

– Подними Михася, Лужка и Кашку. Жду их у красного крыльца в полной боевой.

Через две минуты трое леших стояли перед начальником отряда.

– Слушай задачу. Сопровождать меня и боярина верхами к царю во дворец. На подначки и задирки не отвечать. Первыми не начинать. В случае прямого нападения валить всех подряд и пробиваться в усадьбу. По маршруту следования и возможного обратного прорыва нас будут прикрывать бойцы особой сотни. Они переодеты, работают под местный люд, действуют, как всегда, независимо. Просто имейте их в виду. Прорвавшийся первым передает отряду сигнал на отход. Мой заместитель – сотник второй сотни – знает, что делать.

Михась садился на коня в несколько растрепанных чувствах. Тут тебе и Катька, единственная в мире родная душа после гибели отца и матери, ввязавшаяся в непонятный, а потому – вдвойне опасный поход, и отсутствие известий из монастыря (Михась втайне надеялся, что с пришедшим отрядом он получит долгожданную весть), и особники (так кратко звали бойцов особой сотни), к которым Михась после того памятного ему, Разику и Желтку поединка на заключительных испытаниях относился весьма неоднозначно… Раздавшаяся команда «Рысью марш!» заставила прервать размышления, и Михась мгновенно и привычно настроился на боевой лад.

Маленькая кавалькада двигалась по узким пыльным улочкам предместья к новому царскому дворцу, выстроенному недавно за Неглинной, поскольку царь, опасаясь боярских заговоров, испытывал инстинктивное недоверие к старому кремлевскому дворцу своего деда и не желал обитать в нем. Время от времени под копытами гремел деревянный настил. Немногочисленные прохожие, завидев бобровую шапку Ропши, прижимались к заборам, уступая дорогу, и с робким любопытством глазели вслед странно одетым лешим. Михась, как ни пытался, так и не смог определить, где их встречали особники. Впрочем, это было естественно: они никак не должны были отличаться от обычного люда. Было довольно много нищих, татар в полосатых халатах, крестьян в серых дерюжных рубахах и дворовых людей – в белых полотняных. Почему-то почти не встречалось женщин и девиц. Мало было купцов и боярских детей, то есть людей, одетых более или менее богато.

Непосредственно возле дворца улицы были почти безлюдными, словно вымершими. Дворец, обнесенный высокой бревенчатой крепостной стеной, даже в яркий летний день выглядел так, словно был окутан тенью от невесть откуда взявшейся на безоблачном небе тучи. У ворот леших встретил караул стрельцов в длиннополых красных кафтанах, с фитильными пищалями и страшными на вид секирами, которыми хорошо отмахиваться от безоружной толпы, у опытного же бойца они вызывали лишь усмешку. В обширном дворе царило некоторое оживление, резко контрастировавшее с безлюдными улицами и площадями: сновали слуги и дворовая челядь, солидно шествовали приказные дьяки, робко сгрудились в уголке немногочисленные боярские возки. Но главными фигурами, несомненно, были опричники, небольшими группами располагавшиеся на всем пространстве двора, громко разговаривающие друг с другом, ленивой и уверенной походкой прогуливающиеся в произвольных направлениях, при этом все живое мгновенно исчезало с их пути.

Ропша, как призванный в ополчение, был не в возке, а на коне, при оружии, в сопровождении своих дружинников. Опричники, по-видимому наслышанные о цели «царской милости» и о странно одетых людях чудаковатого боярина, смотрели на них без особого любопытства и если не расступались, то, во всяком случае, не загораживали им дорогу на дворцовое крыльцо. Михась с двумя бойцами, как и положено, остался у коновязи.

У дверей царской палаты леших встретил Басманов-старший. Оценив быстрым взглядом заграничный облик Дымка и привычно отметив глуповатую улыбку на простецком лице Ропши, он удовлетворенно улыбнулся и широким жестом поприветствовал входящих.

– Здравствуй, здравствуй, боярин! Однако не спешишь ты исполнить царев указ!

– Дык ведь… Отец родной! Как же? – Ноги Ропши от страха перед неудовольствием царева любимца подогнулись, челюсть отвисла.

– Ну-ну, ладно! Знаем твое рвение усердное! – примирительным тоном успокоил его Басманов, боясь, как бы боярин тут же не преставился от испуга, сорвав его хитроумный план. – Идите к государю, ждет!

Царь сидел, чуть сгорбившись, на невысоком троне. В просторной палате было сумрачно, солнечный свет едва пробивался сквозь закрытые ставни. Одеяние царя напоминало монашескую рясу. Худая рука с узловатыми длинными пальцами крепко сжимала тяжелый посох. Лицо Ивана Васильевича было трудно разглядеть в окружающем сумраке, лишь время от времени из тени сверкали большие, чуть навыкате, глаза. В стороне от трона, на широкой резной скамье, устланной множеством мягких, расшитых бисером подушек, полусидел-полулежал Басманов-младший в богатом малиновом кафтане, небесно-голубых шелковых шароварах и желтых сафьяновых сапожках с высокими каблуками и загнутыми вверх длинными острыми носами. Он сразу напомнил Дымку одного из попугаев, которых во множестве продавали на рынках в приморских городах. Юноша, не проявляя никакого интереса к вошедшим, поигрывал многочисленными перстнями.

Боярин рухнул на колени, стукнулся лбом об пол. Дымок, сняв берет, опустился на одно колено, склонил голову. Европейское приветствие соответствовало его европейскому облику.

– Встаньте, слуги мои верные, – тихим, но проникновенным голосом произнес Иван Васильевич. – Что за молодца ты привел, Ропша?

– Боярский сын Митька, царь-государь, над моим ополчением начальник!