– Так стража налетела или засада там его ждала?

– Ну, уж этого я, братец, не ведаю. Ты сам, небось, лучше меня знать должон.

– Ладно, предположим. А что ему эти твои знающие люди могли присоветовать-то? Разведать окрестности тщательно? Так он не малец желторотый был, соображал, что к чему!

– Да нет, не в том дело, брат! Есть люди, знающие то, что другим не ведомо, замыслы противников своих насквозь видящие… Не все ж в страже московской, как ты, честные… А больше меня про это не спрашивай: сам же сказал, что не доносчик я!

Степан молча кивнул. Сопоставив его намеки с подозрениями дружинников и своими собственными, он твердо уверился в том, что кто-то из московской стражи действительно сообщает разбойникам сведения о расположении и передвижениях застав и засад.

– Ладно, Степушка, ужо светает. Негоже, чтобы кто подглядел, как я из твоей избы выхожу! – горько усмехнулся Трофим. – Видишь, уж и своего дома-то у меня нет, и встречу с братом должен я от людей скрывать… Пойду своей дорогой, месть злодеям проклятым чинить, иначе сам себе ненавистен буду!

– Сдал бы ты, Трофимушка, упыря этого, Хлопуню, страже московской, – с тоской и безнадежностью в голосе все же сделал последнюю попытку уговорить брата Степан. – Кровушки на нем – немерено!

– Пустой разговор, братец! На опричниках ее поболее будет, но никакая твоя стража московская ничего с ними поделать не может. Единственно, кто противостоять им не боится, так это те лихие молодцы, каковых ты меня выдать просишь. Не бывать этому.

Трофим встал из-за стола, подчеркивая, что говорить больше не о чем.

Степан поднялся вслед за братом, проводил его до двери.

– Послушай, братец, – стражник придержал Трофима у самого выхода. – Еще одно хочу тебе сказать. Коли приведется тебе увидеть где поморов-дружинников, в иноземном одеянии, с желтыми рысьими мордами на рукавах вышитыми, так обходи их стороной. Они – друзья мои верные, а опричников – противники. Мы с ними совсем недавно против опричников плечом к плечу рубились. Только про то никто знать не должон! Ежели беда какая с тобой случится и меня рядом не будет – смело к ним иди, помогут да выручат.

– Спасибо, брат, слова твои я запомню, поскольку согласен с ними еще и по своему опыту! Ну, прощевай пока, даст Бог – еще свидимся!

Они обнялись, как будто прощаясь навек. Трофим бесшумно выскользнул из избы и растаял в сером сумраке.

Степан вернулся в горницу, сел на лавку и крепко задумался. Ему нужно было сопоставить обрывки сведений и наблюдений, которые он получил за последние дни, чтобы попытаться уличить предателя в московской страже. Первое, что стало ему теперь абсолютно ясно, это то, что предатель действительно существует. Он сообщает замыслы стражи разбойникам, вероятнее всего – самому Хлопуне. Поэтому крупные организованные шайки так ловко уворачиваются от застав и засад. Значит, прав был поморский десятник, когда не хотел вслух говорить позавчера о своей засаде! Как только засаду поставили действительно тайно, шайка в нее тут же попалась. Постой-ка! Степа стукнул себя кулаком по лбу и вскочил с лавки. Ведь Чума НЕ попал в засаду леших! Он проник в усадьбу по ручью. Почему? Степа не забыл, что такой вопрос задал ему Разик там, на залитом кровью дворе. С крупной добычей, каковой могла быть только драгоценная рухлядь меховая, золотая и серебряная утварь столовая, не потащишься обратно по топи да зарослям. А на мелкую добычу Чума никак не мог бы позариться. Значит, он думал, что дорога свободна и по ней можно легко уйти с тяжелым грузом.

Степа отхлебнул воды из ковша, снова уселся на лавку. Почему Пафнутьич считал, что дорога свободна? Произвел заранее разведку? Нет, этого быть не могло, поскольку Разик бы эту разведку засек и для него не было бы неожиданностью, что разбойники пришли по ручью и напали на усадьбу. Да и лазутчиков дружинники наверняка бы захватили, и нападение вообще бы не состоялось. Значит, опытный атаман пошел на дело без разведки, во что невозможно поверить. Тогда получается, что Чуме кто-то, кому он безоговорочно верит, скорее всего – сам Хлопуня, сказал, что засады или заставы на дороге точно не будет. (То, что Хлопуня, судя по словам Трофима, говорил о самовольстве Чумы, Степа во внимание принимать не стал, поскольку это явно была воспитательная акция с целью показать всем подручным атаманам выгоду послушания и подчинения.) Почему же Хлопуня был уверен, что путь для отхода свободен? Узнал от предателя из стражи? Но ведь предатель в ЭТОТ раз не мог знать, где будет засада, поскольку только двоим – Разику и подьячему – было известно место той засады. Предатель или должен был сказать хозяину, что в тот день расположение дружинников он не проведал, или же соврать. Зачем ему врать? Ведь после такого обмана он точно бы в живых не остался. Прошло два дня, а в московской страже потерь не было. Непонятно!

Степан опять поднялся и принялся расхаживать взад-вперед по просторной горнице. Давай зайдем с другого конца. Чума перед смертью сказал ему, что попал в засаду. А если в усадьбе была засада, то кто же погубил боярина с чадами и домочадцами?!! Первыми в усадьбу поспели опричники, которые, по словам Коробея, были уже в сборе, когда он сообщил им о признаниях случайно захваченного разбойника, и выступили раньше стражи. Но, может быть, пока одни опричники резво выступали для отвода глаз якобы на пресечение разбоя, другие уже были в усадьбе Задерея? Неужели это они устроили страшную резню, и лишь потом, дождавшись прихода Чумы, свалили на него всю кровь невинно убиенных? Для этих нелюдей подобное злодеяние – привычное дело. Но тогда получается, что опричники заранее знали о том, что ватага разбойников придет именно этой ночью и именно по ручью, поэтому они хорошо подготовились и быстро поубивали опытных и привычных к ночному бою лихих молодцов, чтобы правда не вышла наружу.

Степан вновь отпил из ковша, приложил его мокрое прохладное донышко к своему разгоряченному лбу. Сделанное им предположение выглядело весьма убедительно. Пафнутьич никогда не убивал безоружных. Не делал он этого и в ту, последнюю, ночь. Невинная кровь была на руках опричников. Но откуда они узнали о времени, месте налета и пути проникновения ватаги в усадьбу? Им кто-то сообщил заранее. Кто и зачем? Завистник Чумы из числа разбойников, возжелавших занять его место? Но место Чумы, судя по всему, займет не кто иной, как родной брат Трофимушко, на подлость в принципе не способный и никогда не встречавшийся с Пафнутьичем. К тому же приказать Чуме идти по ручью и сообщить о свободной дороге мог только сам Хлопуня. А если это он за какую-нибудь провинность подставил своего подручного атамана под ножи опричников? Тогда уже было неважно, есть или нет засада на дороге, поскольку по ней уходить будет некому. Постой-ка, ты же решил, что Пафнутьич не разведал дорогу для отхода потому, что Хлопуня сказал ему, что дорога свободна. А зачем Хлопуне было это говорить своему обреченному атаману? Пусть бы себе разведывал, все одно – его ждала засада в усадьбе! Тут что-то не так!

И вдруг ослепительная и яркая, как вспышка молнии, догадка пронзила мозг Степы, заставив его застыть неподвижно посреди горницы с крепко зажатым в руке пустым ковшом: Хлопуня точно знал, что на дороге в усадьбу будет засада, поэтому и отговорил Пафнутьича от проведения разведки! Иначе разбойники нарвались бы на дружинников, и весь замысел рухнул бы. И сообщить ему об этом мог только один человек – подьячий Якушка. Перед мысленным взором Степы быстро пронеслись все детали событий на позавчерашнем совещании у Коробея. Подлец и предатель подьячий, чтобы навсегда отвести от себя возможные подозрения и направить их на других, сделал так, чтобы разбойники напали на охраняемые тайной засадой дружинников окрестности, чего ранее, когда о местоположении застав и засад знали все присутствовавшие на совещаниях, не происходило! Теперь все вставало на свои места, рассуждения выстраивались ровно и плотно, одно к одному, как резные деревянные плашечки в правильно собранной детской игре-головоломке. Степа был твердо уверен, что обнаружил предателя. Однако его рассуждения были всего лишь догадками и не могли уличить Якушку, а без улики Степан никогда никого не карал, даже предателей. Никто его обвинениям не поверит, тем более он не мог рассказать стражникам о своем давнем знакомстве с Чумой и его последних словах. Но Степа был уже не в состоянии обдумывать свои дальнейшие действия. Возбуждение, вызванное волнением от внезапного появления брата, беседой с ним и напряженными размышлениями, сменилось наконец усталостью и апатией. Степа в изнеможении прилег на лавку, чтобы хоть немного поспать перед очередным днем службы, который, как и другие, мог быть наполнен всевозможными опасностями и смертельным риском.