Глупости. Глупости все это! Да, конечно, однако… однако почему-то не шла из памяти красавица княжна, которая испуганно пятилась от отца, а Алексей Григорьевич в бешенстве кричал, подхватывая подол ее амазонки, на который щедро нацеплялись репьи:

«Где валялась, по каким кустам? С кем?! Опять с этим своим…»

Даша тогда что-то соврала, вступилась за Екатерину, а сама мельком подумала, что не иначе прав князь: только в лесной траве лежа, можно столько мусору на юбку нацеплять. Как это только что сказала дерзкая на язык Маруся? «Княжна не один раз на свидания в лес к своему бывшему жениху бегала и валялась там с ним…»

Рубаха, пропавшая у Даши… кровь на ее теле, а на простынях – ничего… усеянная репьями амазонка… Екатерина, которую тащит по коридору разгневанный отец, выставляя всем напоказ кружево с петушками да крестиками, испачканное кровью… слова Фени: «И простыни окровавленные на государевой постели…»

Да нет же. Может ли такое быть?!

Даша нервно вскочила со своей укромной скамеечки, как вдруг что-то твердое подвернулось ей под ногу. Приподняла подол и увидела розовый, чудилось, из камня выточенный флакончик с круглой золотой крышечкой.

Что это говорил Алекс, когда они лежали рядышком на вершине тяжело груженного воза, – лежали, сблизив головы, не в силах наговориться, с той странной, почти болезненной откровенностью, на которую способны только те, кто чудом избегнул смерти, – говорили и говорили, исповедуясь друг другу чуть ли не в самом сокровенном, рассказывая о самомалейших мелочах своей жизни?.. Он раз или два упомянул, что в кожаном поясе, который грабители сняли с его тела, были очень важные и секретные документы, написанные, по счастью, по-испански, так что мало вероятия, что Никодим и Савушка ознакомились с ними, но главное, в том поясе был розовый яшмовый флакон, который дороже всех пропавших бумаг. Тут Алекс, помнится, скомкал разговор, вскользь бросив, во флаконе-де хранится лекарство, которое способно исцелить, но может стать и ядом, а может дать над человеком какую-то тайную власть, но что это такое, Даша не поняла, а спрашивать постыдилась.

Не тот ли самый попал сейчас к Даше флакон? Но если так, значит, он все это время был у Екатерины? Неужели ей отдала его Мавруха? Тогда отчего княжна не вернула его Алексу?

«Да откуда ей было знать, что флакончик ему принадлежит? – рассудила Даша. – Вот Алекс обрадуется, когда снова свою вещицу увидит! Я сама и отдам ему…»

И тут молнией пронзило осознание, что ей Алекса никогда больше не увидеть и на глаза ему не показаться, потому что…

Даша качнулась, припала к стене.

В это мгновение дверь распахнулась, и в девичью ворвалась Сонька. Ее гладенько причесанная голова была всклокочена, как если бы кто-то сильно драл горничную за волосы, а на тугой щеке алел отчетливый отпечаток ладони. Вообще же личико Соньки было белым-бело, глаза испуганно бегали, а язык заплетался, когда она выкрикнула:

– Платье! Где платье?!

В то же мгновение увидела его на Матрешиных коленях, рванула с себе, чуть не стащив испуганную девушку с лавочки, прижала платье к груди, словно невесть какую драгоценность, – и опрометью кинулась прочь.

Девушки были так ошарашены, что, кажется, даже не обратили внимания, как ушла Даша.

Она так глубоко задумалась, что сначала даже повернула не в ту сторону от девичьей, добрела до кухни и, только когда почуяла запах еды, осознала, что зашла не туда. Может быть, душа ее и умерла уже, однако тело еще оставалось живым и требовало свое. Даша вошла в поварню и попросила чего-нибудь поесть.

Со вчерашнего утра в доме все шло вверх дном, поварская прислуга, совершенно как девки-швейки, беспрерывно чесала языками. Младший повар сунул Даше ломоть свежего хлеба и два яблока, хотел было накладывать кашу, оставшуюся от завтрака, но тут вбежала какая-то посудница, неся очередную сплетню, и вся прочая прислуга собралась вокруг нее, поэтому повар вмиг забыл о Даше и вернулся к своим, так и оставив тарелку пустой. Даша смиренно вздохнула, слушая долетавшие до нее обрывки восклицаний: государыня-невеста лютует в девичьей, оплеухи да затычины сыплет налево и направо, а Соньку, ее любимую горничную, поволокли в холодную сечь… Даша покачала головой и побрела к себе. По пути она съела эти два яблока и хлеб, но вкуса не почувствовала, настолько была занята своими мыслями.

Поднимаясь в свою светелку, постояла минутку у окна на лестнице. Окно выходило на конюшню. У входа Стелька, верный охранитель господского добра, распекал какого-то паренька: судя по убогому виду – самого незначительного из работников. Тот слушал грозный Стелькин крик и покорно кивал на всякое слово, как если бы был совершенно лишен всякой воли. Даша тоже кивнула – ожившим в памяти голосам.

«Небось опоили чем… Как бог свят, опоили. Лютым зельем колдовским…»

Это проскрипела старая коровница Пелагея, а Даша ей тогда не поверила: «Мыслимо ли такое? Я думала, он обезумел, а он воли своей лишился!»