Как писал в своем трактате мой доминиканец, капеллан отец Рибера, «не стена, но тонкая перегородка разделяет две церкви. Те же таинства, почти те же догматы, чисто внешнее различие в образах, соперничество в юрисдикции, которое уничтожится само собою, как скоро Москва займет в иерархии почетное место, так худо занимаемое Византией. И какую бессмертную славу стяжала бы Россия, восстановив на Востоке единство веры!»
Трактат сей отец Рибера направил митрополиту Новгородскому Феофану Прокоповичу, однако тот оставил его без ответа. И неудивительно, ибо сей иерарх откровенно склонен к лютеранству! Вообще, пока он стоит во главе Синода, об объединении не может быть и речи. Этот человек – смелый и образованный, враг католической религии, хотя и учился на протяжении многих лет в Риме. Он имеет почти неограниченное влияние на русский клир. Русские прелаты пока не намерены вдаваться в обсуждение вопроса об объединении. Митрополит Новгородский избегает этой темы и не желает обсуждать вопросы, касающиеся религии.
Единственным способом приступить к переговорам об объединении церквей было бы прежде всего добиться удаления от дел митрополита и поставить на его место во главе Синода прелата, способного рассуждать здраво, такого, с которым можно было бы спокойно вести эти переговоры, а таких при желании можно было бы найти немало.
Полагаю, нам следует постепенно выяснить, кто из знатных русских людей склоняется к объединению и желает его, каким образом можно было бы осуществить его.
Необходимо, чтобы здесь был человек, облеченный недвусмысленным доверием папы, человек ученый и осторожный. Дабы переговоры развивались успешно, надобно, чтобы к его царскому величеству обратились наш государь, император австрийский, его святейшество и король Польши и призвали его царское величество всячески содействовать доброму начинанию.
В этой связи вручение русскому государю ордена Золотого руна представляется мне важным шагом. Я должен также сказать вам, что царь, добиваясь ордена Золотого руна от короля нашего государя, тем самым дает знать, что он не признает другого магистра этого славного ордена, кроме его величества, то есть признает за королем нашим в некоторой степени решать участь государя Московии!»
Октябрь 1729 года
Певунья вдруг умолкла. Даша приоткрыла глаза, с усилием подняла голову, неохотно возвращаясь к действительности.
Огляделась. Оказалось, она сидит на лавке в укромном уголке просторной светлой комнаты, уставленной подставами с пяльцами, прялками, подушечками с коклюшками, длинными столами с разложенными на них штуками холста, сатина и других материй. Вокруг столов и прялок расположились на скамеечках или табуретах девушки и женщины в простых сарафанах, аккуратно упрятав волосы под повязки, и шили, вышивали, плели кружево, пряли кудель.
Даше потребовалось несколько мгновений сообразить, где она. Да ведь это девичья! Девичья в Горенках, все в тех же проклятущих Горенках, где позапрошлой ночью…
Она зажмурилась, уткнулась в сгиб руки.
Не думать. Не вспоминать.
Вот уже вторые сутки Даша твердила это себе беспрерывно, однако вспоминать было не о чем. Случившееся она не могла воскресить в сознании, даже если бы захотела. Первый день так и провела в полубеспамятстве, металась по кровати, тихо точила слезы, которые не приносили успокоения, или лежала недвижимо, вперив взор в одну точку, потом снова принималась оглядывать свое опоганенное тело, и все чаще мысли ее, сперва разрозненные, бессвязные, начинали обращаться к одной думе. Часто бывает, что всходы нежной, слабой повилики, взойдя вокруг крепкого стебля, сползаются к нему в поисках опоры, обвивают, все теснее сжимая вокруг него свои объятия, и вот уже догадаться невозможно, какое растение поддерживает их. Оно сплошь повито тугими стеблями, возможно, задавлено, загублено этими объятиями, и только повилика жадно и в то же время невинно раскрывает навстречу солнцу и свету свои нежно-розовые или белые цветочки… Так всё, всё в израненной, измученной, дошедшей до предела страданий и унижений душе вдруг онемеет, застынет, раскрываясь только мыслям о смерти.
К ней никто не заходил, ее не звали к столу; Даша так и провела день, не чувствуя голода. Боялась засыпать, гнала сон, однако он оказался милосерден и не принес с собой никаких кошмарных видений. Вот разве что под утро Даша вдруг приснилась себе маленькой девочкой – Данькой, бегущей по тропке меж высоких сугробов к речке Воронихе. Чуть впереди нее торил тропку братец Илюша – но не тот угрюмый, мужиковатый, вечно озабоченный хозяйственными хлопотами, каким она его видела в последний раз, а мальчишка лет двенадцати. Он то и дело оборачивался к сестре с таинственной улыбкой, приговаривая:
– Чего покажу! Ну, чего покажу!.. Ахнешь!
Дети выбежали на лед, и Илюша указал сестре темное пятно чистого льда меж белых слоев снега. Подбежал, плюхнулся прямо на лед, отчаянно уговаривая сестру, чтоб не боялась, и, когда Данька распростерлась рядом, принялся тыкать в лед пальцем, шепча, словно боялся спугнуть кого-то:
– Гляди! Гляди вниз!
Данька вгляделась – и вдруг увидела, что лед небывало прозрачен, словно стекло. Сквозь его толщу отчетливо было видно желтовато-серое песчаное дно, длинные, зеленые, чуть шевелящиеся от подводного течения стебли травы и узкое, серебристое, отчего-то необыкновенно красивое тело молодой щуки, которая замерла на самом дне и словно бы дремала.
– Ну? Ахнула? – торжествующе шепнул Илюшка, и потрясенная Данька в самом деле тихо ахнула…
И проснулась. От чуда и забвения вернулась к горю и смертной печали.