— Собирайся, негодник! — кричу я, пока переодеваюсь сама.

Этот город не предназначен для инвалидов. Высокие автобусы, высокие бордюры, лестницы без пандусов или с такими, что лучше бы их не было. Но мы привыкли. Мы с Митей ко многому привыкли.

Сегодня солнце особенно яркое, а мороженное особенно вкусное.

— Скажи, Марин, а бог есть? — совсем не детские вопросы у ребенка.

— Я не знаю, — отвечаю ему.

А что я скажу, если действительно не знаю ответа. Раньше я верила в Него. Теперь уже нет. Если бы Он существовал, в нашей с Митей жизни не могло бы быть все так… плохо… ужасно… беспросветно…

— Если его нет, значит, и рая нет, — размышляет вслух брат, верно уловив мои сомнения.

— Наверное, — поддакиваю я, еще не понимая, к чему он клонит. Мороженное вдруг резко становится безвкусным.

— Значит, мама и папа не встретились на небесах и не наблюдают за нами?

Этот вопрос ставит меня в тупик. Попала! Блин, надо было соврать.

Но сейчас я уже не могу ничего придумать.

Перед глазами сразу встает образ нашей счастливой семьи еще каких-нибудь четыре года назад.

Я — подающая большие надежды гимнастка, Олимпийский резерв. Любящие друг друга родители и маленький братик.

А потом жизнь и счастье разлетелись вдребезги как стекло. Авария, папина смерть. Митя выжил чудом, но лишился ног. Мама пыталась работать, но ребенок-инвалид отнимал все ее время и силы. Она ушла с работы. А я ушла из большого спорта и пошла работать. Кое-как пытаясь совместить учебу в универе с подработками.

— Ты не оставишь меня, Марин? — на меня смотрят полные тревоги голубые глаза. Такие серьезные для ребенка.

— Нет, ты что? — я выбрасываю остатки растаявшего мороженного в мусорку и сажусь перед ним на корточки.

— Мама тоже не собиралась, но бросила, — его голос дрожит.

— Нет, Мить. Она нас не бросила, — мой голос тоже дрожит, а глаза жжет от непролитых слез. — Ей пришлось… уйти…

Умереть. Ее никто не спрашивал. Ей никто не давал выбора. Ее просто убили.

Отчим.