Угля хватило еле-еле, чтобы замкнуть круг, и на последних шагах Олег отсыпал линию уже очень осторожно, дополнительно растирая крупные крупинки между пальцами. Зато защищенного пространства с избытком хватало и для коней, и для вещей, и самим людям для отдыха.
— Эту черту нечисти не в силах переступить, пока ее не разорвет кто-то из обычных людей, — пояснил он, возвращаясь к костру.
— Дело доброе, — кивнул волхв. Он дотянулся до посоха, со старческим кряхтением поднялся, нашептал что-то на свою полированную палку, после чего прошелся вдоль черной линии и провел по снегу еще одну черту. — А это — дабы нас никто, окромя людей живых да зверей лесных, увидеть не смог.
— Дотронуться можно? — и, не дожидаясь ответа, Олег прикоснулся к посоху кончиками пальцев левой руки. Запястье мгновенно обожгло непереносимым жаром, и ведун отдернул ладонь, потер заболевшее место: — Вот, значит, как, волхв. Я думал, сила в тебе. А она вся — в посохе.
— Сила в милости Сварога, коему я во младенчестве жертвой принесен был, — нахмурился старик. — А каким благословением он милость свою проявит: глазом вещим, рукой исцеляющей али посохом могучим — то неважно. Ешь давай, ведун.
Середин с готовностью придвинулся к уже снятому с огня котелку, запустил в него ложку.
— Сказываешь, ведун, у тебя покровителя небесного али родового нет? — спустя несколько минут спросил Сварослав. Похоже, слова Олега затронули-таки его душу. — Как ты в таком разе с нежитью биться решаешься?
— Голова и рука верная — вот мои покровители, — ответил Середин и отправил в рот очередную ложку, полную рыбной гущи.
— А родом у тебя кто? — с подозрением поинтересовался волхв.
— Извини, — пожал плечами Олег. — Нема у меня роду-племени. Не повезло.
— Нет, ведун, ты не блази, — покачал пальцем старик. — Не бывает такого, когда у человека предков нет. Коли не знамы они тебе, так и молви. А род есть всегда.
— Ну, как тебе объяснить? — Поднял на него глаза Олег. — В общем, всякое случается в этой жизни. А откуда я взялся — дело темное, объяснить не берусь. Расскажи лучше, откуда твари взялись, что за тобой гонятся?
И Середин, решив не пускаться в рассказы о сотворенном в далеком двадцать первом веке заклинании, о собственных путешествиях во времени и мирах, вновь отправил в рот ложку ароматной ухи.
— Беды сии странны зело и непонятны… — Волхв, так и не поев, отложил свою ложку в сторону, пригладил длинную седую бороду. — Зело странны…
— Так что случилось-то?
— Многое, ведун, — тяжело вздохнул Сварослав. — Зело…
— Все зело да зело… — Олег, решив, что нужно и совесть иметь, старательно облизал ложку, протер ее снегом, слегка подсушил над огнем и, бросив прощальный взгляд на еще заполненный почти на треть котелок, поинтересовался: — Что-нибудь более внятное ты сказать можешь?
— Могу… — Сварослав вздохнул снова. — Появилась эта напасть у нас о прошлом лете. Понерва несколько усадеб боярских разорила, опосля города стольные осадить пыталась. Однако же разбрелась. Так по сей час и бродит. По землям княжеств Муромского, Рязанского, Суздальского. Аж под Владимиром объявлялись. Супротив дружин княжеских, сам видишь, долго твари сии устоять не способны… когда числом малым сбираются. Но бродят повсюду. В деревни заходят — скотину жрут, детей давят, коли поймают, пахарей пугают, а то и топчут, коли много. Земляные чудища больше ломают, а вот зеленые которые — они больше живых ловить любят. Поймают, разорвут в клочья, да и сожрут, ничего не оставят.
— Скверно, — признал Середин, представив себе, как пара големов вламываются в деревенский двор и начинают крушить все, на что взгляд упадет. Это в чистом поле хорошо их по дуге широкой обогнуть да прочь умчаться. А коли хозяйство свое защищаешь — куда денешься? Мечом да оглоблей в одиночку отбиться тяжело. А если еще и ящеры верткие насядут — тогда точно хана. Заломают и в твоем же доме на ремни порежут.
— Хуже хазар сии твари, ведун, — словно подслушал его мысли старик. — Те, коли и наскочат, так убежать торопятся, пока князь с дружиной не нагрянул. Да и не убивают особо — угнать норовят. Стало быть, освободить опосля можно. А эти токмо давят и ломают. И не берут себе ничего — бросают селения разоренные и дальше бредут.