Живодаров найден, однако доставить его в отдел легче, чем привести в чувство. Взгляд его блуждает, борода безостановочно движется: он что-то зло и невнятно бормочет. Нет сомнения: Живодаров не в себе и экскурсию в таком виде вести не может. Надя вздыхает и при полном сочувствии Лидии Ефимовны отправляется на группу сама.
А когда она вновь возвращается в отдел, Кронфельд сообщает ей, что отпустил Живодарова с работы по состоянию здоровья. Ни Кронфельд, ни Надя не знают, что своего бородатого коллегу они увидят только через двадцать с лишним лет.
Впрочем, Надя не знает даже того, что случится сегодня вечером – после того как Кронфельд встретит ее в очередной раз в парке. Не знает, но думает об этом.
Отбивная на ужин (продолжение-2)
Она сидела, отражаясь вместе с креслом в телевизионном экране. Отражение было смутное и вдобавок припудренное пылью. «Никто даже пыль не смахнет, – с горечью подумала Надя. – Весь дом на мне…» Однако идти за тряпкой сил уже не осталось. Рука ее потянулась к пульту… и безвольно опала.
СВИДАНИЕ НА МОРОЗЕ
Или все-таки он включился? Тьма телеэкрана разжижается до сумерек, так, будто в кофе пустили молоко. Белесые разводы, клубясь, собираются очертаниями какого-то интерьера. Вот показалось слепое зеркало – в нем ничего пока не отражается. Вот на тоненькой, не затвердевшей еще ножке заколебался торшер. Со стены уже смотрит писатель Хемингуэй; сейчас он усмехнется…
– Куда это ты собралась? – слышит Надя знакомый голос.
– Что за вопрос, мама! Разве мне нельзя?..
Еще немного, и Надя попадет на воспитательную беседу. Но нет – сегодня у нее в руке спасительный пульт. Надя жмет на кнопку, и ее опять окружает неясный клубящийся сумрак.
Снова ни времени, ни пространства, и только что-то щекочет, необыкновенно приятно щекочет ушко. Что это? Чье-то дыхание, чей-то страстный, прорывающийся в голос шепот. Слова в этом шепоте не важны, они лишь замена любовным стонам. Ей так хорошо. Наденька отвечает несвязным нежно-певучим лепетом.
Прижавшись друг к другу, двое сидят на пустой стадионной трибуне. Под ними – обледенелая скамья, а напротив – залитое лунным светом, заснеженное футбольное поле, вдоль и поперек простроченное собачьими следами. За полем – пустырь, тоже застланный снегом, и бетонный забор. А за забором, подальше, громоздятся, мерцая окнами, Жилдома. Только свет этих окон Надю с Игорем не согревает – он обращен вовнутрь, в комнаты с торшерами и коврами, в кухни, плотно укомплектованные чужим состоявшимся семейным счастьем.
Вдоль трибуны шарит ледяной ветерок; ищет мороз поживы и находит – прихватывает спрятанные под скамейкой ноги. Но не добраться морозу до сердца, не сковать его, молодое, горячее. Двое прячутся лицами в одном воротнике, пахнущем влажным песцом и мамиными духами… и шепчут, и шепчут. Надя чувствует руку Игоря – как та пробирается к ней под пальто.
– Погрейся… – бормочет она пластилиновыми от мороза губами.
Надя хочет руке помочь; непослушными пальцами она пытается расстегнуть пуговицу… но вместо этого нечаянно нажимает кнопку пульта.
Отбивная на ужин (продолжение-3)
Она проснулась от холода. По ногам сквозило из открывшейся балконной двери. Надя взглянула на часики, и сердце ее упало. Сроки мужнего возвращения, те сроки, которым еще можно было бы сочинить оправдание, давно прошли. Праздничный ужин, труды – все пошло прахом. Это было хуже, чем пережарить мясо, – испорченное блюдо можно заменить другим, а мужа, не явившегося на годовщину собственной свадьбы, уже никем не заменишь.
То, что случилось, показалось ей глубоко символичным. Закрывая балконную дверь, Надя увидела в стекле свое отражение. На ней было надетое к случаю бирюзовое «мокрого» шелка платье с воланами на рукавах. «Нарядилась, дура…» – подумала Надя. Ей пришлось распахнуть глаза, чтобы не потекли слезы.
Однако безотносительно к печальным обстоятельствам нельзя было не отметить, что платье сидело на ней хорошо.
– К черту! – сказала Надя вслух.