А как же идея, то есть знамя, с которым он шел в очередное отступление? Идея была, но полинявшая. Это были строки из стихотворения поэта конца ХIХ века Владимира Соловьева «Белые колокольчики». Они цепляли своей ритмикой, которая заставляла повторять эти строки вновь и вновь. Пусть не вслух, пусть про себя, но, по крайней мере, их повторение делало отступление осмысленным, идейным и романтично-печальным. Строки про уходящую идею.
Стоило облечь в метафорическую форму те сомнения и разочарования, что преследовали его, как они обрели некий смысл, стали нитью движения. Такова была для Устрялова сила отчеканенных поэтом строк, даже если они несли одну горечь.
А в дневнике он запишет недрогнувшей рукой профессора: «Финал ужасен, кругом разложение и смерть… Ошибались: приняли судороги умирания за трепет рождения, а трепет рождения за конвульсии болезни. Вот и расплата. И глупое чувство стыда, ложного самолюбия мешает сознаться в ошибке». Это он о краткой, как миг, эпохе Колчака.
В Иркутске недолгое было сидение. Ждали, кто возьмет власть — мятежники, больше красные, выступавшие вдоль железных дорог, эсеры, атаман Семенов или отступающий с армией Колчак, надеющийся, как и Семенов, на японцев, чьи войска стояли в Чите. Чехи заявили, что готовы охранять только поезд с ценностями, а за поезд «верховного» снимают с себя ответственность.
Ну какая тут пропаганда, агитация, газета? Хаос сплошной. Да по русской традиции — горькое застолье.
«Зашел к Т.В. Бутову. Застал накрытый скатертью стол, на нем бутылку водки, кусок лука и кусок соленой, жесткой красной рыбы (кета?). За столом, кроме Т.В., сидели Энгельфельд, Горяинов и некто для меня неизвестный. Пили. Выпил и я две рюмки. Потом пришел Бурышкин. Беседовали о Москве, о прошлом».
Все перечисленные здесь лица из застольного круга по большей части кадеты и чиновники колчаковского правительства. Уже ни на что не способного. «Правительство одиноко, — восклицает Устрялов, — и даже буржуазия жертвует на большевиков и эсеров». Буржуазия, которая недавно была опорой Колчака.
Иркутск держался недолго. Уже 5 января 1920 года о себе заявила новая революционная власть. Устрялов боится ареста, все же не последний человек в колчаковской администрации. Прячется у надежных людей и ищет возможность снова бежать.
Помогают старые связи. Товарищ из кадетов добыл место в японском вагоне. Вместе с супругой профессор отбывает в Читу.
Но что Чита? Это транзит. В Чите ему удается получить разрешение на проезд до Владивостока через Харбин. Да, это Маньчжурия. Но так ли уж надежен Владивосток? Надо остановиться в Харбине, отдышаться, осмыслить этот последний год, от которого можно было потерять голову.
«26 января. Приехали в Маньчжурию. Таможня, граница. Китайцы, японцы, военные, русские. Купили белого хлеба коврижку фунта в полтора за 45 р. сибирскими. На станции продаются разные вещи, как-то: куклы, духи, серебрянные чайнички и пр. Бутылка пива — 75 р. Будем стоять здесь до завтра».
Харбин стал ему убежищем на целых 15 лет. Там он обрел профессорскую стать, научный авторитет, имя в университете и эмиграции. Там были написаны им самые ценные работы, там он выступил с идеей «смены вех».
Дневник открывает профессора
Вернемся к дневниковым записям Устрялова, относящимся к омскому и иркутско-читинскому периодам его жизни. Это 1919-й и начало 1920 года. Они впечатляют. Прежде всего тем, как он описывает перипетии судьбы параллельно с деталями быта. Эти булки, жирные гуси по недорогой цене, молоко в крынках, сибирская наливка — дорогие артефакты времени. Но, конечно, самый яркий след оставляют его размышления о времени и о себе. В них главенствует ум не пропагандистский, а профессорский. Взгляд на события объемный и сторонний — диалектический взгляд, не пресмыкающийся перед метафизической рефлексией уязвленного интеллигента.
В этот период он служит у Колчака, верно служит. Но с первого дня в своих записях он регулярно оценивает большевиков, их политику, тактику, идеи, влияние, изменение своего настроения в отношении их. Честен и хладен его профессорский ум, представивший ту историю нам сегодняшним в незамутненном состоянии. Дневнику ведь доверяют самое сокровенное.
Если собрать эти оценки воедино, выбирая из дневниковых дней, то концентрация их производит достаточно сильное впечатление.
«Жизнь все время, как на вулкане. Мало у кого есть надежда победить большевиков (Омск, 09.02.1919).
Вчера читал доклад о Советской России в заседании «Восточного Отдела Центрального Комитета Партии Народной Свободы». Говорил о мудрости Ленина и о силе большевиков. В общем тревожные перспективы (Омск, 14.02.1919).
По-видимому, фатально назревает японская “ориентация” — последняя ставка. Большевики будто бы подходят к Одессе, и Деникин признает опасность положения. Да, великая русская революция достойна Великой России! (Омск, 04.03.1919).
Большевики, видимо, держатся крепко. Молодцы! Говорят, Украина уже окончательно ими очищена и близится решительная схватка с Деникиным… Мы должны “до полной победы” продолжить нашу борьбу с большевизмом, но мы обязаны воздать ему должное. Теперь уже нельзя противопоставлять его французскому якобинизму. Их устойчивость одинакова… (Омск, 7—8.03.1919).