На мгновение оборачиваюсь. Мотор грузовика парит: очевидно, я пробил радиатор. Круто сворачиваю вправо — вдали виднеется глубокая канава.

Воет мина. Резкий удар в ногу — словно острый камень с лета вонзается в тело. Падаю в канаву. Машина все ближе. Осталось два патрона. Последние два. Обороняться нечем. Уйти невозможно.

Нет, плена не будет!..

И вот — бывают же на свете такие неожиданности! — по какой-то странной, по сей день непонятной мне ассоциации перед глазами вырастает образ Куйбышева и еще с юности запавший в памяти прочитанный эпизод из его жизни.

…Питер. В дом стучатся жандармы. Куйбышев в саду. Он не мечется — он твердо оценивает обстановку: «Прыгать через забор?.. Но не рано ли использовать этот последний, такой рискованный шанс — сад, может быть, окружен жандармами?» Куйбышев остается в саду. Жандармы, обыскав дом, уходят…

Решаю: спускать курок рано — успею…

Машина совсем рядом. Резко заскрежетав коробкой-скоростей, она круто разворачивается и уходит к дороге: то ли сочли меня убитым, то ли просто не заметили.

Тишина. Лишь издали еле доносится шум ушедших машин, но и он постепенно замирает.

Опускаю пистолет. Перевязываю рану разорванной нательной рубахой. Ногу жжет. Перед глазами красные круги…

Прихожу в себя, когда солнце уже начинает клониться к закату. Кругом тишина и безлюдье. С трудом бреду к холмику с высокой скирдой.

Натыкаюсь на трупы наших бойцов. Вот Иванов, сержант Пахомов, солдат Фирсов. Рядом глубокие следы автомобильных шин на влажной земле.

Где же остальные? Спаслись?

Взбираюсь на холмик, чтобы оглядеться. Неожиданно из скирды вылезает девушка, за ней вторая, потом пожилая женщина и, наконец, старик. В его давно небритой бороде застряли сухие стебельки, на носу старомодное пенсне со шнурком, перекинутым за ухо.

Выясняется — это киевские учителя идут на восток, к фронту. Радушно приглашают к себе.

— Спасибо, товарищи. Слишком приметна ваша скирда. Немедленно же уходите отсюда.

— Не можем: старый учитель болен… Мы тут уже вторые сутки. Пока ничего, благополучно. Еще день — и тронемся дальше.

Кружится голова. Надо скорей найти пристанище, иначе свалишься здесь, на юру.

Метрах в двухстах лежит солома, очевидно, оставшаяся после комбайна. Кое-как подползаю к ней, пытаюсь осторожно приподнять верхний слой, чтобы подлезть под него, и невольно вскрикиваю — меня крепко схватывают за руку: из-под соломы вылазит Абдурахманов.

Солома снова шевелится. На этот раз поднимается сержант Ларионов.

И вот они уже стоят рядом со мной, два друга-приятеля. Почему-то сейчас только впервые бросается в глаза: высокий, худой, сутулый, в непомерно короткой, не по росту, шинели Абдурахманов напоминает Дон-Кихота — длинная тонкая шея торчит из воротника, такое же продолговатое лицо, как у ламанчского рыцаря, и даже давно не бритая борода отросла характерным острым клинышком.