— Да какое мне дело до других, если он с этой миловался, пока я от него привета ждала? — выпалила и язык прикусила, вот теперь еще до Лика донесет, как муторно мне на душе от его предательства.

— Любит он тебя, а то слабость была сиюминутная.

— Ты зачем мне это говоришь?

— Люб он мне.

— Что?

— А то! Люблю его, а ему ты нужна, а мне его счастье дороже собственного.

Я после такого даже с шагу сбилась. Повернулась к ней, а она стоит и прямо в глаза мне смотрит.

— Да за что ты его любишь-то? Почто саму себя мучаешь?

— А ты за что?

— Да сдался мне этот кобель плешивый, с чего решила, что люб мне?

— А будто и так не видно, из-за нелюбимых с обрыва не кидаются.

— А я не кидалась, нога у меня подвернулась тогда.

— А он под твоими окнами все ночи проводит.

— Что?

— Ничего. Пойду я. Все что хотела, уже сказала. — Развернулась и ушла.

Я поглядела ей вслед, но догонять не стала.

К вечеру староста явился, да не просто так пришел, а с настойкой сливовой. Нашу-то мы всю с матушкой поизвели, а как мужикам общий язык находить ежели без настойки за стол садиться? Мы вдвоем наготовили снеди, весь стол для них уставили, а сами ушли в сторонку, чтобы не мешать. Матушка Басютку в комнату унесла, а я за занавеской с ягодой сушеной разбиралась. Воин наш ел за троих, чай вконец оголодал, пока без сознания лежал. Впрочем, дядя со старостой не намного ему уступали. Мне все послушать хотелось, кто он такой, откуда явился, что за письмо вез, а он не говорил. Его конечно расспрашивали, а он так ловко от ответа уходил, что будто бы ответил, но только ничего не понятно. Вконец запутал мужиков наших, у тех к концу вечера у самих языки развязались, стали баб глупых поминать, про урожай заговорили, про лошадей языки почесали, а воин знай себе пьет, поддакивает, а про себя молчком.

Устала я их слушать, ссыпала оставшуюся ягоду в холстяной мешочек, подвесила на крючок над печкой и выскользнула на улицу, да по пути прихватила непочатую бутылку настойки. Староста немало их принес и все бутыли возле печки составил. Сегодня точно допоздна втроем засидятся, все выпьют, а наутро дядька начнет на голову жаловаться, будет чем ему боль унять.

Хотела я к себе пойти, да только тягостно было на душе. Разбередила Ситка раны мои, хоть и клялась, что не будет их солью посыпать. Пошла я на пригорок, возле березы уселась, крышку вытащила из бутылки, принюхалась. Ароматно так настойка пахла, вкусно. Приложила я горлышко к губам, сделала маленький глоточек, а настойка будто сок сладкий, который жажду не утоляет, а только пробуждает, я даже не заметила, как осушила бутылку на треть. Присмотрелась, поняла, что скоро ничего для дядьки не останется и пробку обратно засунула, прислонила бутыль к березе, всмотрелась вдаль будто впервые увидела.

Береза наша на пригорке росла, а он вниз сбегал к самому ручейку, что под луной серебрился, а дальше другие дома стояли. Лучики лунные так по крышам и плясали, а может это в глазах моих все кружилось. За домами поле виднелось, а ещё подальше излучина реки изгибалась среди берегов, а уж за ней лес густой и высокие горы там вдалеке.