— Наоборот, Георгий Евгеньевич, нам и надо, чтобы правительство дало указание предпринять какие-либо шаги, направленные на замирение трудового народа. Тогда-то наши друзья, — Керенский кивнул в сторону одного из «братьев», на котором очень хорошо смотрелся бы полицейский мундир, — тогда-то наши друзья и вступят в дело. Поднимется буря народного гнева и негодования, как было после Кровавого воскресенья, но у властей больше не будет сил подавить волнения.

— Объяснитесь, Александр Федорович, прошу вас. — Львов напрягся, кулак сжался еще сильнее. — Если, конечно, это не повредит нашему делу.

— Все просто, дорогой Георгий Евгеньевич. Сперва рабочие выйдут на манифестации. Я думаю, примерно через неделю или дней десять после нашего разговора. Начало этому уже положено. Но, к сожалению… — Александр Федорович сделал упор на последнем слове, едва-едва улыбнувшись уголками своих узких губ. Выглядело это, надо признаться, жутковато. — К сожалению, эти действия не получат ощутимой поддержки в Думе. Режим воспользуется попыткой забастовки как предлогом усилить давление на рабочий народ и на опасные для него партии. Полиция ударит по рабочим комитетам. По строго определенным комитетам, чей список нами загодя составлен для подобных случаев. И я не сомневаюсь, что в этот список попали практически все комитеты, что радеют за продолжение войны до победного конца и удержание пролетариата от стачек и манифестаций. Конечно же, брожение будет еще нарастать, и у нас будет возможность начать более активную деятельность. Наши братья и сестры готовы принять участие в реализации планов ложи. Уверен, что еще не более месяца — и гниль навсегда будет вырезана из плоти страны, а над нашим излечившимся отечеством воссияет солнце свободы, равенства и братства!

Собравшиеся с замиранием сердца слушали речь Керенского. Александр Федорович чувствовал себя на вершине мира. Однажды такое же чувство уже посещало Керенского… Ему вспомнилась его первая политическая речь так ярко, словно это было лишь вчера.

Огромная, казавшаяся тогда Саше Керенскому многотысячной, толпа скопилась у центрального входа, заполнила лестницу, коридоры.

Один из студентов второго курса в каком-то неожиданном, удивительном порыве взбежал по лестнице наверх и разразился пламенной, страстной, потрясающей речью, призывая студентов помочь народным массам, их соотечественникам, в извечной борьбе за свободу от гнета и тирании. Саше Керенскому (а именно он был тем студентом-второкурсником) долго рукоплескали студенты…

А назавтра его вызвали к ректору. Благодаря безупречной репутации и в особенности личности, авторитету и заслугам отца Сашу Керенского оставили в университете. Но — «сослали» в отпуск к семье. Тогда юный бунтарь невероятно гордился этим — ровно до того момента, как прибыл домой. Отец Саши был невероятно расстроен выходкой сына. Федор Керенский легко доказал, что бунтарю вряд ли полностью известно положение народа, его проблемы, чаяния, желания. А чтобы сделать что-либо полезное для страны, надо прилежно учиться, стремиться к знаниям, к труду — а не к бунтарству и позерству. Саша легко согласился с этими доводами, начав твердить, что мало знает русский народ с его сермяжной правдой… К сожалению, он так никогда до конца и не узнал своего народа и его повседневной жизни. Но главное — не мог полностью разобраться в условиях «обстановки канатоходца», когда судьба режима висит на волоске…

— Итак, Александр Федорович, — Львов продолжал разговаривать с Керенским далеко за полночь, когда «братья» и «сестры» уже разошлись, — сегодня, похоже, произошел знаменательный разговор, не правда ли?

— Все так, Георгий Евгеньевич! Но надо еще очень много сделать, прежде чем то, о чем мы говорили этой ночью, претворится в жизнь. Могу заверить, что примерно то же самое обсуждается и в других ложах. Мы все готовимся сделать последний, решительный шаг на пути к преобразованию нашей страны. Россия заслуживает демократию, правление народа, а не только одного маленького, недоразвитого класса, будь то аристократия или пролетариат. Пусть марксисты утверждают что угодно, но как может жалкая горстка рабочих управлять всем трудовым населением? А еще есть же и интеллигенция, и дворянство, и буржуазия! Решительная глупость — стараться привнести идеи марксистов в Россию, на совершенно не подходящую для этого почву.

— Ах, Александр Федорович, увольте меня от проповедования идей этих циммервальдцев-пораженцев! Земгор и так полнится шепотками о возможности сепаратного мира…

— Никакого сепаратного мира, ни при каких условиях! — Керенский, похоже, снова входил в демагогический угар. — Мы закончим войну, унесшую столько жизней нашего народа, и закончим победой! Но, к сожалению, при сегодняшнем режиме добиться этого невозможно. Да, невероятно опасно устраивать революцию во время войны, она может и навредить. Но мы, объединенные великой целью, не допустим вреда России, я обещаю это, Георгий Евгеньевич.

— Хорошо. Тогда позвольте откланяться. Завтра мне предстоит невероятно трудный день…

Тяжелые труды предстояли не только масонам и Львову. Александр Васильевич Колчак писал своей любимой Анне, какое предложение ему пришло от Кирилла Владимировича, строки полнились любовью и ожиданием грядущей бури, которая окажется кровавой, словно Золотой рог во время осады Порт-Артура.

Карл Густав Маннергейм старался выбить отпуск, чтобы поскорее приехать в дорогой и любимый Петроград. Письмо Великого князя внесло смятение в его душу, и барон хотел выяснить, так ли чудовищна обстановка в столице.

Антон Иванович Деникин хмурился, глядя на огарок свечи. Его терзали тяжкие думы насчет будущего России. Да, нынешний режим, быть может, из самых худших, что когда-либо видела Россия. Но что, если после его падения случится все то, о чем писал Великий князь Кирилл? Ведь Деникин давал присягу на верность царю и Отечеству. А клятва офицера стоила едва ли не меньше его жизни.

И еще многие и многие люди метались в своих постелях, силясь уснуть, надеясь утром проснуться и узнать, что все хорошо, что война закончена, что призрак крови и разрухи, призрак революции отступил от России. Но, к сожалению, это были лишь надежды…