Летопись начиналась довольно неожиданно. Даже Бобров некоторых подробностей уже не помнил и стал подозревать девчонок в художественном вымысле. Тем более, что никто из них при описанных событиях не присутствовал. Впрочем, Бобров не стал придираться.

…Шестое июня тысяча девятьсот девяносто второго года он помнил очень хорошо. Как и предваряющие события. Как все началось с пропажи Сереги на ровном месте и как буквально за несколько минут они прошли от крайней безнадеги до чуть ли не триумфаторов, так и не осознав полностью ни того, ни другого. Осознание пришло несколько позже. Бобров вспомнил свои первые часы в ином времени, как второпях не приняли во внимание, казалось бы, очевидные вещи и пришлось по ходу додумывать, или же попросту терпеть из-за их отсутствия. Интересно было бы сейчас спросить у Сереги про ощущения, которые он тогда испытывал. Жаль, что он сейчас далеко. Бобров подумал, что в принципе южная Африка уже сейчас вполне самостоятельное образование и там есть энергичные люди, которые прекрасно представляют себе путь дальнейшего развития и вполне могут справиться без Серегиной руководящей и направляющей роли.

Он понял, что отвлекся и опять обратился к «Летописи», как она претенциозно называлась. Вот первые три дня пребывания в древнем Херсонесе он помнил отлично. А уж первую ночь… Как они тащились с Серегой босиком по каменистой дороге, по которой и обутым-то пройти проблематично, в несуразных мокрых набедренных повязках, трясясь от холода или, что скорее, от нервного перенапряжения. И, главное, имея на двоих два десятка слов словарного запаса.

А потом оказалось, что древние греки народ гораздо более доброжелательный к жалким чужеземцам, чем даже европейские толерасты. А содержатель портового притона вообще душка. И потом, в городе на бродящих с разинутыми ртами варваров никто внимания не обращал. То ли варвары все были такими, то ли грекам было все до лампочки. Так что Бобров, вернувшись потом на два дня в свое время, настолько огорошил соратников своими рассказами, что те спервоначалу вообще ничего не соображали. Потом-то, конечно, это прошло. Но не скоро.

Торговые отношения с Херсонесом (о которых, кстати, город и не подозревал) выстраивались методом проб и ошибок. К бесспорно правильным решениям пришельцев следует отнести приобретение утлого челна и поставка за портал рыбы. Рыба действительно в море была, и было ее много. Вернее, очень много. Здесь легенды не врали. Даже несовершенные орудия древних позволяли им устраивать в городе и окрестностях рыбное изобилие. Что уж говорить об орудиях лова, приспособленных к реалиям двадцатого века, когда приходилось буквально охотиться за каждым хвостом. Когда вместо ожидаемого ведра мелочи Бобров с Серегой не смогли даже затащить в лодку набитую отборной рыбой мотню, они поняли, что это отличная статья дохода.

А дальше события заспешили как в быстро поворачиваемом калейдоскопе. И уже четырнадцатого июня, то есть, через восемь дней от начала внедрения, купленный с потрохами гражданин Херсонеса Никитос приобрел для них дом чуть ли не в центре города. Правда, если быть объективным, там все дома были почти в центре, потому что по большой оси города от левого мыса Карантинной бухты до южной оборонительной стены прогулочным шагом можно было дойти минут за двадцать.

Девятнадцатого июня они уже покупали усадьбу в районе портала. И это все благодаря выловленной рыбе. Обмен товарами с двадцатым веком был явно неравноценным — то, что здесь давалось практически даром, там продавалось за большие деньги и наоборот.

Между этими знаменательными датами четырнадцатое и девятнадцатое июня они оборудовали в новом доме лавку, заполнили ее «экзотическим восточным» товаром и стали рабовладельцами. Причем, что характерно, более молодой Серега воспринял свое превращение в рабовладельца довольно легко и даже едва не потребовал себе право первой ночи (хотя это вроде было откуда-то из феодализма), а вот Боброву пришлось ломать себя через колено. Но он потом, попозже, подумал и у себя рабовладение упразднил. А Серега столь же легко, как стал рабовладельцем, так и перестал им быть. Однако, новый дом обзавелся кухаркой, привратником и горничной, а Бобров обзавелся юной любовницей, которую в силу присущей ему скромности (хе-хе) стал называть хозяйкой усадьбы.

Дочитав до этого места, Бобров жутко возмутился и вскричал:

— Все это неправда!

И потребовал автора.

Авторами, понятное дело, оказались Златка и Дригиса, потому что Меланья в то время о поместье и слыхом не слыхивала, а Апи вообще пребывала на родине и в нежном возрасте, и ей еще многое предстояло. Златка и Дригиса предстали перед Бобровым. Он зачитал им отрывок и грозно вопросил:

— Ну!?

Дригиса смотрела с вызовом, а Златка потупилась. Но ответила первой:

— Ну, я же тогда не знала, для чего ты меня покупал. И в летописи старалась быть объективной.

Дригиса поддержала подругу многозначительным молчанием. Бобров немного смягчился и рассказал, обращаясь больше к Златке (Дригису он проигнорировал, хотя она и сидела рядом), как он встретил ее нечаянно на улице и был поражен ее красотой и грацией, а в основном ее непохожестью на других женщин города. На следующий день он вышел на улицу уже сознательно и, встретив ее, позабыл все слова и только молча проводил взглядом. Потом очнулся и, прячась за углами, как мальчишка, последовал за ней до самой агоры, где счастливо познакомился с Прошкой, поручив ему узнать место жительства прелестной незнакомки. Прошка же вернулся с вестью, что предмет Бобровских воздыханий завтра продают как какую-то овцу. Бобров об овце не подумал. Зато подумал об том, что эта весть решает все его проблемы разом. Ну, кроме денежных, конечно. Поэтому он помчался домой для изыскания ресурсов. А утром они с Серегой чуть свет были уже на рабском рынке, где и не купили, а выкупили для Боброва возлюбленную.

— А вы пишете любовницу, — попенял Бобров.

Дригиса выглядела раскаявшейся. Златка откровенно шмыгала носом.

— Вот так-то, — сказал Бобров и величественным жестом отпустил обеих.

На следующий день Бобров проснулся рано. Утро только-только брезжило и окно, выходившее на юг, да еще и закрытое плотными шторами, совершенно не выделялось на общем фоне и было как бы не темнее окружающих стен. Боброву не терпелось продолжить чтение «Летописи». Чем-то она его зацепила. Наверно все-таки тем, что привела в действие сложную штуку, называемую памятью. Ну и еще тем, что кто-то из четверки авторов явно обладал талантом. В то, что все четверо могли быть талантами, Бобров не верил.