9***

Айсулу

Девушка проснулась ни свет, ни заря, но какое-то время еще лежала под мягким одеялом, пытаясь вспомнить, что же ей снилось. А потом пришло озарение: ей всю ночь грезилась музыка. Не те родные, знакомые с детства, песни, которые пела мама, когда они с братом были еще совсем крохами. И не та эпическая инструментальная музыка, которую сочинял композитор Владимир Кончев, и которую она играла в составе филармонического оркестра. Это было нечто совсем иное: мелодичное, но с упругим четким ритмом, который несколько раз менялся, становясь то острым и резким, то сменяясь более мягким и спокойным. Голоса то пели, поднимаясь на невероятную высоту, то быстрой скороговоркой произносили слова, опускаясь на низкие рокочущие звуки.

А еще ей снился приезжий иностранец. Он смотрел на нее и улыбался так, что глаза превратились в узкие щелочки. И от этой улыбки кровь жидким огнем растекалась по ее венам и рождала жар во всем теле. Айсулу вспомнила, как от этого жара она машинально скинула одеяло и сквозь сон порадовалась, почувствовав прохладу летней ночи.

И еще смутно помнила, что там, во сне, Чимин произнес какое-то слово. Неизвестное девушке, никогда доселе не слышанное ею. Слово это вертелось в мозгу, маячило где-то на краю сознания, дразня ее, – казалось, вот-вот вспомнится, как оно звучит, но стоило ей чуть посильнее напрячься, и оно снова ускользало, не давая облечь себя в звуки. И Айсулу оставила бесполезные попытки, зная, что если отпустить, перестать напряженно доискиваться до смысла или названия – постепенно мозг сам вытащит из подсознания нужное и в какой-то момент услужливо преподнесет то, что так усиленно пыталась вспомнить.

Девушка натянула футболку и тонкие хлопковые леггинсы, распустила волосы и, тщательно расчесав их редкой деревянной расческой, сделанной алтайскими умельцами из тонкой березовой планки, снова заплела в косу, закрепив ее широкой резинкой. Потом подхватила полотенце и зубную щетку с пастой, у порога сунула босые ноги в китайские резиновые шлепанцы, вышла на улицу.

Солнце только вставало, было еще низко над горизонтом, и природа едва-едва начинала просыпаться после ночи, но птицы уже вовсю щебетали, во дворах мычали коровы, которых хозяйки провожали в стадо, и слышалось щелканье бича пастуха. Блеяли овцы, лаяли собаки, разбуженные этим шумом. Село жило своей обычной жизнью.

Как же девушка любила эти ранние утренние часы, когда младшие еще спали, и можно было спокойно заняться любимым делом – достать альбом и начать рисовать, перенося на бумагу впечатления предыдущих дней. Она и сейчас собиралась заняться этим. Но сначала – умыться. Айсулу достала из колодца воду, налила в умывальник и стала умываться. Выдавила на щетку немного зубной пасты и принялась чистить зубы. Потом тщательно прополоскала рот и вытерлась полотенцем. Вернулась в аил, тихо взяла альбом и карандаши и отправилась снова наружу.

Села на удобную скамейку у стены дома, давным-давно сделанную отцом, открыла альбом и снова пересмотрела наброски, сделанные вчера. Потом ненадолго прикрыла глаза, сосредоточиваясь, настраиваясь на ту глубинную струну, которая всегда, сколько себя помнила, жила в ней. С раннего детства она постоянно что-то рисовала – на любой поверхности: на бумаге, на планках ограды, а однажды умудрилась изобразить марала на свежепобеленной стене комнаты. Ох, как тогда ругалась мама! Как костерила юную художницу! И если бы не заступничество отца, который всегда выделял старшенькую среди остальных детей, быть бы ей сурово отшлепанной.

Скамейка смотрела на сельскую улицу, и девушке были хорошо видны далекие горы на краю долины. Она взяла в руки карандаш и попыталась отстраниться от всего, чтобы поймать то состояние некоего пограничья между реальностью и тем волшебным, призрачным миром, который раз за разом открывал перед ней свои тайны, показывал чудеса и невероятные места.

Девушка глубоко задумалась, а карандаш уже летал над бумагой, пальцы, словно независимо от хозяйки, делали свое дело, и легкий стук входной двери коснулся лишь края ее сознания. Молодая художница тут же забыла о нем и продолжала рисовать.

До тех самых пор, пока чья-то тень не упала на альбом. И только тогда Айсулу словно очнулась от некоего транса и уже осмысленным взглядом посмотрела на творение рук своих. Чтобы в следующее же мгновение вспыхнуть жарким румянцем – с бумажного листа на нее смотрел Чимин: точно такой же, как во сне, с улыбкой и прищуренными глазами.

А тень шевельнулась, и голос реального Чимина произнес:

- Рисуешь?

Сегодня голосовой переводчик был уже на нем, так что девушка прекрасно поняла вопрос. Вскинула на него испуганные глаза, потом еще раз посмотрела на рисунок – и стремительно поднесла альбом к груди, пряча изображение.

Парень возвышался над ней, стоя в двух шагах, и опять улыбался – непонятно чему. То ли успел разглядеть то, что она нарисовала, то ли забавлялся ее смятением. И Айсулу вдруг рассердилась на себя – за эту реакцию, за смущение, за то, что видела его во сне. И внезапно из глубин памяти пришло незнакомое слово – «саранхэ». И само сорвалось с языка:

- Саранхэ…

Улыбка сползла с лица Чимина, брови взлетели вверх, и он слегка растерянно спросил:

- Что, прости?

- Саранхэ – что это значит?