Я обнаружила, что у Гомера сирены, пением завлекавшие Одиссея, – на самом деле птицы. Эта деталь оказалась для меня озарением. Она меня вдохновила и направила мою интерпретацию: я стала птицей-обольстителем, двусмысленным существом, соблазняющим представителей рода человеческого, – приближаясь к ним, трепеща, чуть-чуть их касаясь и вдруг внезапно отбегая, стремительная, недоступная. У меня двойная природа, влекущая и отталкивающая, способная как принести счастье, так и привлечь дурной глаз. На лице у меня должно быть выражение немножко проказливое, а потом, в миг, когда Иван-царевич пленяет меня, – удивление, испуг, ужас… Я мобилизовала все свои ресурсы драматической актрисы, на какие только была способна.

Несмотря на пассивную холодность, которая не преминула установиться между мною и Фокиным в результате отказа за отказом в ответ на предложение выйти за него замуж, мы превосходно понимали друг друга в сути этой роли. Мы вибрировали в одном диапазоне.

Я нарочно употребляю глагол «вибрировать». Пусть даже мое исполнение состояло как из множества арабесок или тур пике (вращений) по диагонали, так и больших прыжков во все стороны, подобно стреле обрисовывавших разнообразные живые и широкие траектории движения птицы, – множество крохотных, неощутимых дрожаний в запястьях, шее, плечах, во всем теле, которые можно видеть у любой домашней птицы, даже если она неподвижно отдыхает, несомненно нюансировали такие чрезвычайно техничные сочетания. В миг, когда Иван-царевич берет меня в плен, движения становятся лихорадочными. Самым трудным было, изогнувшись бюстом к публике, пока мой партнер держал меня за талию, придать живость затылку, лопаткам, каждой фаланге пальцев, этой сдерживаемой конвульсивной дрожи, как будто все мое тело сверху донизу пронизал электрический разряд. Никакие курсы классического танца не готовили меня к такому вызову, но при этом без таких вот тонкостей «Жар-птица» была бы просто последовательностью механических движений, в которых нет души.

Иногда меня приглашают выдумать новую интерпретацию балета или, хуже того, попытаться его восстановить. Я вижу, как «птицы» пробегают с одного угла сцены до другого, виртуозно исполняя жете, плоские как самолеты, восхищая зал зрелищностью, воздев стопу к уху. Но ведь танец – это искусство, а не акробатический номер!

Баланчин снова поставит «Жар-птицу» в 1949-м в «Нью-Йорк Сити Балет», а Лифарь в 1952-м – в парижской Опере. В обоих случаях я отклонила приглашения на премьеру. Хореография Фокина была таким совершенством, что я не стерпела бы никакой другой. В 1954 году мне выпала удача и честь передать его хореографию, которую я все еще хранила в памяти, Марго Фонтейн – исполнительнице заглавной роли, и Рудольфу Нурееву в роли Ивана-царевича. Я еще вернусь к этим двум суперодаренным артистам. И могу ответственно сказать, что игра Марго, построенная на трепете и нежных движениях плеч, из всех виденных мною самая близкая к образу Фокина и самая успешная.

Фокин отрабатывал свою хореографию по мере того, как Стравинский приносил ему разные варианты партитуры, и – это правда – никогда еще музыка с хореографией не сливались воедино в такой гармонии.

Между тем прямое сотрудничество композитора с хореографом – штука не новая. Пример тому дали еще Чайковский с Петипа в «Спящей красавице», «Лебедином озере» и «Щелкунчике». А что говорить о «Раймонде»! Эта прекрасная жемчужина Русского императорского балета в тесном сотрудничестве объединила троих: композитора Глазунова, Мариуса Петипа и… молодую женщину, русско-французскую графиню Лидию Пашкову, несправедливо забытую. Она, великая путешественница, еще и автор нескольких романов, написанных под впечатлением от путешествий на Восток (в Палестину, Египет, Сирию…) и ее интереса к крестовым походам. Рассказ Пашковой «Раймонда», поначалу задуманный как балетное либретто, соединяет обе эти темы. Переработанный и адаптированный композитором и хореографом, он получил потрясающую судьбу. Добавим, что графине посчастливилось быть избранной членом Французского географического общества и называться корреспонденткой «Фигаро»!

Возвращаясь к «Жар-птице» – музыку я поддержала сразу. В утонченной виртуозности оркестровки и в использовании народных мелодий я услышала Римского-Корсакова – он был учителем и Стравинского, и… Дягилева, который убеждал Стравинского отказаться от музыкальных штудий! Сложность партитуры вполне могла бы меня обескуражить. Ничуть не бывало. Она была вполне в струе, и я это почувствовала, с абсолютно новаторским подходом. Я получила необходимое и достаточное для балерины музыкальное образование и умела играть на фортепиано, но и по сей день я с трудом могу найти слова, чтобы описать всю оригинальность этого произведения. Дебюсси справедливо сказал, что в «Жар-птице» есть что-то «ребяческое и дикарское»; другие подчеркивали впечатление от нескольких glissando тромбонов; были и те, кто называл эту музыку с ее беспримерно оживленной ритмической и эмоциональной энергией «постромантической». У меня она и до сих пор вызывает истинное восхищение: в первый раз мне пришлось танцевать в произведении незнакомом и решительно «модернистском».

Никогда, стоя у станка или выступая на сцене, я не чувствовала необходимости отсчитывать про себя ритм. Танцевать, когда голова забита цифрами, – это мешает отождествлению с ролью. Где вы видели трагика, отсчитывающего про себя или отбивающего ногой (раз, два, три… двенадцать) ритм александрийского стиха? Столкнувшись с моими сомнениями и колебаниями в согласовании моих па с многочисленными оркестровыми ответвлениями, Стравинский проявил чрезвычайные любезность и понимание. Перед репетициями он отводил меня в сторонку, садился за пианино и объяснял, как мне взяться за ту или иную музыкальную фразу.

Годы спустя Стравинский без стеснения критиковал хореографию Фокина, говоря, что ему всегда казались гротескными притоптывания Кощея. Но какова же была просчитанная точность эффекта! Балет строился на контрасте между достоинством привлекательных персонажей и грубыми движениями злодеев. Кроме того, притоптывающие удары ногой «по косой и во все стороны» скрюченного колдуна были своего рода негативным отголоском моих тур пике по диагонали и тех энергичных крупных прыжков во все стороны, подобно стреле, о которых я упоминала выше.

Я всегда считала Стравинского добрым человеком и с большим удивлением прочитала в «Дневнике» Нижинского, что он был «сух сердцем». Якобы он отказался позаниматься с дочерью Нижинского в начале Первой мировой, когда Вацлав находился в Венгрии, запертый в доме жены. Причем вопреки настояниям мадам Стравинской, самоотверженной женщины, блистательной музыкантши, о которой говорили, что она правит мужнины партитуры.

Стравинский – да, это правда, – мог проявлять неблагодарность. Он всегда отказывался признавать, что его книга «Музыкальная поэтика» была написана не им самим, а двумя музыковедами, один из которых – его друг и помощник Пьер Сувчинский, который сейчас является мужем моей племянницы Марианны, второй дочери Льва.[44]

Я до сих пор вижу тонкий профиль Стравинского, его холеный вид, редкие волосы, разделенные на пробор, аккуратно приглаженные, открывающие высокий лоб. Я и сейчас прекрасно представляю его массивный нос, короткий подбородок, толстые очки близорукого человека. Широченный рот с мясистыми и чувственными губами контрастировал со всей той резкостью и строгостью, что были в его характере. Ни моя подруга Лидия Лопухова (позднее вышедшая замуж за экономиста Кейнса), ни Габриэль Коко Шанель, великодушно приютившая его в своем доме в Гарше, когда он едва сводил концы с концами, не смогли устоять перед его обаянием.

Может показаться невероятным, но такой визионер и гениальный композитор, как Стравинский, которого называли «Пикассо в музыке», всю жизнь нуждался в деньгах.

Как и предсказывал ему Дягилев, «Жар-птица» открыла Стравинскому путь к славе, и он наутро проснулся знаменитым. Он немедленно напишет чисто музыкальную версию своего произведения, и ее будут всюду исполнять. Оба – Дягилев и Стравинский – продолжат плодотворное, хотя и чреватое грозами сотрудничество. За двадцать лет существования «Русские балеты» поставят восемь балетов на музыку Стравинского. Чтобы не называть все, ограничусь лишь самыми известными: мудрым «Петрушкой» в 1911-м, потом скандальными «Весной священной» в 1913-м и «Свадебкой» еще десять лет спустя. Сам он в 1934 году станет французским гражданином, а потом, как и многие артисты, связанные с Дягилевым, эмигрирует в Соединенные Штаты, где до сих пор живет и здравствует, чествуемый и осыпанный похвалами.[45]

Дебюсси, который им восхищался, говорил о нем: «Он, точно избалованный ребенок, иногда щелкает пальцами перед носом у самой музыки… носит кричащих расцветок галстуки, целует руку дамам, при этом наступая им на ноги… Состарившись, он станет невыносим…» Стравинский не стал невыносимым. Скорей уж остепенился, как и его музыка. Мы с ним иногда видимся. В последнюю нашу встречу он рассказывал мне, как триумфально его принимали в Москве и Ленинграде, куда он в 1962 году приезжал по приглашению советских властей. Иногда мы посылаем друг другу письма.