Мудроу решил вернуться в Куинс. Теперь он не станет беспокоить торговцев недвижимостью, минует магазины одежды и скобяные лавки. Только кафе, куда заходят прочесть газету, ночные продуктовые лавки, химчистки, супермаркеты. На этот раз он дождется каждого владельца, поговорит с ним в спокойной обстановке, убедится, что они хорошо рассмотрели изображения, которые он им предъявляет. Только получив четкий отрицательный ответ, он перейдет в другой район, уверенный в том, что добыча не осталась за его спиной.
Было почти четыре часа утра, когда Мудроу поставил точку в своих размышлениях. Впервые за всю неделю он уснул быстро и без сновидений — сном, от которого очнулся в половине шестого и в дурном настроении. Он чертыхался в ванной, одеваясь, когда садился в машину, всю дорогу в Риджвуд.
Точно в таком же расположении духа находилась и Леонора, следовавшая за ним. Это бесконечное ожидание в коричневом «плимуте» из кого угодно душу вынет, а неудачи Мудроу Леонору огорчали еще больше, чем его самого. Для человека, непривычного к этому роду занятий, наружная слежка была совершенно невыносима. Особенно если учесть, что ее коллега в это время сидит в офисе и работает с профессиональной техникой.
Прежде всего Мудроу спустился в метро побеседовать с продавцами жетонов. Когда они попытались отодвинуть фотографии в сторону, он хорошенько стукнул по пластиковому стеклу будки и потребовал, чтобы «лучше вспоминали». Но на всех трех риджвудских станциях никто ничего не вспомнил, и он вышел на Метрополитен-авеню прямо к ресторану «Метрополитен», который работал круглые сутки, и где владельцами, как и во многих других кафе в Нью-Йорке, были греки. Просматривая записи, он вспомнил о своем ночном разговоре с Эпштейном и ринулся внутрь. Мудроу сразу пошел к кассе, не обращая внимания на официантов в черных брюках и белых рубашках, и обратился к женщине-метрдотелю.
— Мне нужен Джордж Халукакис, — сказал Мудроу, показав полицейский значок.
Метрдотель в золотом ожерелье и браслетах растянула губы в усмешке. Ее иссиня-черные волосы и оливковая кожа указывали на то, что она в родственных отношениях с владельцами. В ее обязанности входило встречать гостей, провожать их к столику, предлагать меню и затем, показав свой зад, затянутый в неимоверно узкую юбку, удаляться к себе. Ей было лет пятнадцать.
— Его сейчас нет, — сказала она, не отрываясь от газеты.
Ее развязный тон не оставлял сомнений в том, что она лжет, но ей было все равно, видно это или нет. Возможно, если бы она потрудилась поднять глаза, она бы поняла, что верзила полицейский не очень расположен изучать причуды греческой принцессы (перед которой еврейская принцесса просто Золушка), но она так на него и не взглянула.
— Как ваше имя, мисс? — вежливо поинтересовался Мудроу.
— Хемаполис, — вздохнула она.
— Видите ли, мисс Хемаполис, мне нужно видеть вашего босса. Пожалуйста, позовите его.
Медленно, словно сидя у себя на кухне, мисс Хемаполис перевернула газетную страницу.
— Я же сказала, что его нет.
Мудроу помолчал с минуту, осматривая зал, будто для него в жизни не было ничего интереснее этого каменного пола и кожаной обшивки стен. В ресторане не было никого, кроме небольшой группы посетителей в конце зала.
— Скажите, — сказал он, поворачиваясь к девушке, — вы часом не лесбиянка?
— Что? — Мисс Хемаполис не поверила своим ушам.
— Дело в том, что, если ты сейчас не оторвешь свою задницу и не приведешь мне Халукакиса, я тебя арестую за отказ от содействия офицеру полиции при исполнении служебных обязанностей. Я упеку тебя в одну камеру с самыми черными, жирными, злыми лесбиянками, которых только сумею отыскать, и ты будешь вылизывать этих сифилитичек, пока кто-нибудь не внесет за тебя залог.
Выражение лица бедной девушки было таким, что Мудроу стоило немалых усилий сохранить серьезность. Она буквально отпрянула, прикрывая грудь и широко раскрыв глаза. Годы религиозного образования не смогли подготовить ее к явлению в виде этого сумасшедшего великана, который стоял сейчас напротив.
— Иду, иду, — прошептала она, отворачиваясь.
— Надеюсь, вы любите рыбу с макаронами, — крикнул он ей вслед.