Аксель рассказывал эту историю и сыновьям тоже, но ни одному из них не снились из-за этого кошмары. Прежде чем Марлен снова удалось уснуть, ему пришлось прогнать умершего близнеца. Он укутал ее в одеяло, так что она стала похожа на кокон. «И уж там до тебя никакие близнецы не доберутся», — заверил он ее. К тому же на страже у изголовья стояли львенок Микк и овечка. Похоже, подействовало, поскольку из ее спальни больше не доносилось ни звука.
Прежде чем вернуться в свое кресло на террасе, Аксель спустился переброситься парой фраз с Томом. Он остановился перед его комнатой и прислушался к тонкому голосу, доносившемуся из-за двери. Сейчас ему показалось, что он знает эту песню, хотя слышал ее раньше только урывками: «And I’m bleeding, and I’m bleeding, and I’m bleeding right before the Lord»[5]. Когда Марлен отправилась спать, Тому пришлось отключить усилитель; мальчишеский голос звучал совсем тихо на фоне еле слышных аккордов гитары.
Аксель не стал входить к нему, прокрался по лестнице назад. Прихватил с собой в темноту бутылку коньяка и бокал. Сразу же после этого в дверях возник Том и попросил разрешения переночевать у своего приятеля Финдюса, вместе с которым они собирались основать музыкальную группу.
Аксель дал согласие не без колебаний. Конечно, лучше так, чем когда сын весь вечер сидит один в своей комнате. После ужина он собирался предложить ему заняться чем-нибудь вместе, но все откладывал, пока не стало уже слишком поздно. А вот Даниэль, взрослея, становится настоящим другом. С ним можно было разговаривать почти обо всем на свете, и в том, что рассказывал старший сын, Аксель узнавал свои мнения и интересы. А Марлен постоянно смешила его необычными рассуждениями. Том же всегда был окружен какой-то незримой броней, подступиться к которой Аксель не решался. Он не знал, что это такое, просто, общаясь с младшим сыном, чувствовал смущение и неловкость.
Сидя в кресле, он наполнил бокал и поднес его к лицу, вдыхая аромат золотистой жидкости. Бутылку он купил на борту самолета, когда они возвращались с Кипра. Там они всей семьей провели пасхальные каникулы; это были последние каникулы, перед тем как Даниэль покинул отчий дом. Аксель со страхом и тоской ждал приближения этого момента. И яркое белое солнце, и бирюзовое море только обостряли печаль. В день отлета он почувствовал облегчение. Водителя автобуса, который должен был отвезти их в аэропорт, звали Андреас. Аксель разговорился с ним во время одной из экскурсий. Они были приблизительно одного возраста. У водителя были узенькие глазки и сломанный нос, который сросся криво. Он разглядывал Бию, поднимавшуюся по ступенькам автобуса в коротеньком белом платье, обтягивавшем округлые бедра и почти прозрачном, и Марлен, и Тома, и Даниэля, севших в автобус вслед за ней. Когда Аксель последним зашел в автобус, водитель воскликнул: «You must be a very happy man!»[6] Они уселись в конце автобуса, и Бия ущипнула его за ляжку и прошептала на ухо, что она его хочет, а он обнял ее за плечи, разглядывая пролетавшие мимо, выжженные до золотистого цвета пустоши, и подумал: «I must be a very happy man»[7].
Огонь в камине погас. Аксель снова наполнил бокал, сидел, всматриваясь в пляшущие на углях огоньки. «Я зайду домой к Мириам. Я поднимусь в ее квартирку на последнем этаже дома на Руделёкка. Просто посижу там, выпью сваренный ею кофе и поговорю с ней».
Он направлялся в ванную, когда услышал, что к дому подъезжает автомобиль. Выглянул в окно и увидел, что перед входом остановилось такси. На часах было четверть третьего. Звук отпираемой внизу двери и звяканье связки ключей Бии о стеклянную столешницу комода.
Раздевшись до трусов, он разглядывал свое отражение в зеркале. Тело все еще выглядело тренированным, хотя сбоку линия талии начинала чуточку круглиться. Скоро и Бия вошла в ванную, остановилась позади него:
— Еще не спишь?
Он посмотрел на нее в зеркале:
— Ну, может, это я во сне хожу.
Ее волосы были растрепаны и глаза казались воспаленными, но косметика не смазалась. На ней было темно-зеленое облегающее платье на бретельках, с глубоким вырезом. И тени для век тоже были зеленоватые. Когда она красилась вот так, подчеркивая чуть раскосые глаза и высокие скулы, то ей вполне можно было дать лет на пять меньше, а то и на десять.
Он обернулся к ней, вбирая в себя ее запахи. Духи, которые он ей обычно дарил; именно так ощущался их аромат спустя несколько часов, когда к нему добавлялись оттенки ее пота и дыма чужих сигарет. К запаху «Шалимар» примешивался запах еще другого, чужого парфюма; он принадлежал мужчине. Аксель мог и дальше развить эту мысль, представить себе, с кем она сидела рядом, с кем танцевала. Он схватил ее за руку повыше локтя и притянул к себе.
— Господи, — пробормотала она, когда он принялся ее целовать, — ты, оказывается, в боевой готовности.
Этот чужой запах был все ближе и ближе — запах того, о чем он ничего не знал, превращавший ее в другую, не ту, к которой он привык. У нее на языке был вкус вина, но еще и водки, а то и джина. Бия очень редко пила что-либо крепкое.
Когда он задрал ей юбку и ухватился за голые ягодицы, она издала стон и стала стягивать с него трусы.
Он приподнял ее на край раковины, стащил с нее прозрачные стринги.
— Ну, Аксель же! — сопротивлялась она. — Не здесь, дети могут проснуться.
Но на самом деле именно этого она и хотела — чтобы он взял ее тогда и там, где она сидела на холодной фарфоровой раковине, наполовину раздетая. Она отругала его за небрежное обращение с ее платьем, когда он рывком сдернул бретельки с плеч. Но тут он прижался губами к ее соску, приподнялся на цыпочки и ворвался в нее. Почувствовав, что кончает, она сумела приглушить крики. Они превратились в протяжный хрип, не похожий ни на что, что ему доводилось слышать от нее раньше. Аксель остановился. Когда Бия немного успокоилась, он потянул ее за собой из ванной.
— Подожди, — простонала она, — дай я пописаю, по крайней мере!