Сигни с удовольствием отхлебнула кофе.

— Осе Берит рассказывала, что, когда он был маленьким, отец запирал его в подвале. Разве так может быть?

Ингеборг покачала головой, глядя прямо перед собой. Тура заснула в своем кресле, голова у нее свесилась как-то набок, изо рта стекала слюна. Ингеборг встала и утерла ей лицо, подложила думочку под костистый подбородок.

— Да уж так и было, правда ее, — сказала она. — Я в те времена в инспекции по делам детей работала. Очень это тяжелое дело оказалось.

— Но отец у него, должно быть, совсем ненормальный был. Неужели никто о нем не донес?

Ингеборг мрачно посмотрела на Сигни:

— Вот это-то меня больше всего и мучает, что мы пораньше не сумели вмешаться. Нам не раз поступали сигналы, что Нурбакк перегибает палку, но только когда уже позвонил кто-то из ихних родственников и сказал, что вот теперь уж нам нужно пулей туда лететь… — Она закусила нижнюю губу, тонкую и бледную. — Уж с того времени больше двадцати лет прошло, но я тебе, Сигни, скажу, что я никогда не забуду того, что увидела тогда. Никогда.

— А что случилось-то?

Ингеборг прикрыла глаза. Сигни показалось, что веки старушки были не толще папиросной бумаги. Такое было впечатление, будто она смотрит на нее прямо сквозь них.

— Ну мы, значит, подъезжаем к этому домишку-то, далеко-о-о в лесу, — сказала она наконец, открыв глаза, блестевшие от слез. — А там-то, боже ж ты мой! Бутылки кругом валяются, грязная одежда и посуда, одно окно разбитое было, так что в дому холодина просто. Мы сначала все никак не могли найти мальчонок, пока в подвал не спустилися. Они там оба заперты были. И вот сидит, значит, Арве и Освальда обнимает, чтобы тот не замерз.

— Арве? — не поняла Сигни.

Ингеборг достала носовой платок и высморкалась.

— Старший брат Освальда. Они тама уж несколько дней просидели. Папаша ихний дал им бутылку воды да несколько горбушек хлеба им кинул, а самого его и след простыл.

— Но уж тогда-то вы вмешались?

— Это конечно. Арве-то, он вырос в приемной семье в Лиллестрёме. А Освальда вот в заведение определили, и сейчас ему лучше живется, чем в прежней-то жизни. Но что мы так долго тянули и не вмешивались… Папашу-то ихнего судили за жестокое обращение с дитями. Отсидел, должно, несколько месяцев. Ну а потом возвернулся сюда и жил как зверь какой в этом своем домишке, пока не спился и не умер.

Внезапно сморщенное лицо Ингеборг просветлело.

— Но вот я тебе скажу, Сигни, что Арве-то Нурбакк — вот это складный парнишка вышел. Даже не верится, что у него такая жизнь заладилась. Пока мы ему приемную семью не нашли, он у нас дома оставался, а потом все эти годы меня не забывал.

Она оттянула край ворота и показала нитку жемчуга, по виду настоящего.

— Всегда веселый, и все ему хорошо всегда, такой он, Арве. Он от одного только в ярость приходил — ежели кто дурное о его отце скажет. Вот тогда уж он и кричал, и бранился. Кабы полиция его за решетку не упекла, он бы никогда не спился бы, жил бы еще — вот как Арве думал. Он полицию ненавидел хужее всего на свете. Это если матери их не считать, которая их бросила. Я за него оченно переживала. Но он как-то успокоился с возрастом и никогда больше о них не заговаривал — ни о матери, ни об отце.

— Ужас! — воскликнула Сигни. — Что ж это ребенку надо пережить, чтоб таким стать?