За кормой виден периодически исчезающий в воде буксирный трос, широкий нос баржи с низкими бортами (явно не баржа река – море нашего времени), над которыми виднеются закрепленные на верхней палубе новенькие, окрашенные в зеленый цвет, «эмка» и «полуторка». Маленькая рубка рулевого баржи, скорее, похожа на установленную на палубе будку охранника какого-то предприятия. Только небольшая мачта над рубкой с гордо реющим на ветру маленьким флажком указывают на специфику надстройки.

Наша пара судов, идущих вниз по течению Днепро-Бугского канала, резво, с началом предрассветных сумерек, покинула акваторию завода и миновала разведенную для нас Николаевскую паромную переправу.

Последние двое суток были своего рода забегом на длинную дистанцию. Времени катастрофически не хватало, эту ночь я спал от силы полчаса. Множество выпитых стаканов крутого чая заменяло привычные чашечки горького кофе.

Говорят, что «чифир» пришел в привычные напитки из мест, не столь отдаленных, – из тюрем, проще говоря. А вот мне не верится. Скажите, в стране, где кофе во все времена завозилось из государств, которые находились за своего рода железным занавесом, и за валюту, – может ли быть любимым кофейный напиток. Нет, и ещё раз нет. Кофе даже в конце Союза был настоящим дефицитом. Зато грузинского чая было море. Вот и пили везде чай. Четверть пятидесятиграммовой пачки на стакан, залитые кипятком, через несколько минут превращаются в тягучий и горький напиток, от которого не то что желудок сворачивается – в глазах спички виртуальные появляются.

Вот такой напиток всегда был главным тонизирующим средством на вахте и ходовом мостике.

Наконец мы отходим от заводского пирса. Трижды прокричала сирена буксира, краснофлотцы буксира выбрали концы. Отдававший на пирсе швартовы матрос запрыгнул на палубу. Пароход медленно отходит от пирса, подхватываемый только течением Ингула. Провернулись гребные колеса, отталкивая ют далее от пирса. Пароход начал медленно заваливаться носом по течению. За кормой уходит в воду буксирный трос, словно змея поднимающийся на борт из воды соседней баржи. Буксир развернулся по течению. Вновь закрутились мощные гребные колеса, корпус задрожал словно живой, будто огромный кит начал движение. С брызгами, как струна, выскочил из воды натянувшийся буксирный трос и дернул за собой баржу. Буксир чуть замешкался на месте и потянул за собой судно. Переход начался.

Любой командир корабля или капитан знает, насколько непредсказуемыми бывают любые переходы. Поломки, затопления и пожары – частые гости любого выхода.

Моя первая и главная обязанность, как старшего на переходе, – обойти судно, на котором нахожусь. И не важно, что я это уже делал в первую же ночь, как ступил на борт. Теперь переход, и этим все сказано.

Начинаю с юта. При буксировке на юте, с которого в сторону баржи протянулся толщиной почти в мою руку манильский трос, никого, кроме допущенных, не должно быть. Сигнальщик, с надстройки постоянно оборачиваясь, контролирует мои перемещения на опасном участке буксира. Я тоже смотрю за ним, а наблюдает ли он за буксиром.

Далее с юта захожу в надстройку и оказываюсь внутри отсека механизмов движителей гребных колес. Остановившись у начищенных до золотого блеска поручней ограждения, смотрю на мерное движение огромных рычагов и колес маятников колесного движителя. Словно железный монстр шевелится в глубине отсека. Вокруг чистота и порядок, рядом с блестящими воронеными, обильно смазанными механизмами соседствуют надраенные латунные детали и белоснежная окраска стен.

Спускаюсь по трапу в глубь отсека механизмов и открываю дверь в машинное отделение.

Здесь царствует механик и машинный телеграф, звонки которого обращают внимание на изменение хода машины. Механик сидит за небольшим столиком, перед которым висит разрез буксира. Справа от него на переборке, словно головы змей, с потолка подходят переговорные трубопроводы. Широкий загубник и металлический свисток служат для переговоров и вызова на прием команд и сообщений. Три переговорные трубы обеспечивают связь с рубкой, кочегаркой и ахтерпиком, в котором размещена рулевая машина.

Слева от переговорных труб у машинного телеграфа сидит моторист. Сидит – это символически. Слышится звонок машинного телеграфа, и моторист, только что проверяющий какой-то манометр, подбегает к телеграфу, переставляя в соответствующее положение ответные стрелки, далее подбегает к переборке за спиной и двигает один из рычагов. Машина изменяет тональность оборотов. Несколько постукиваний по стеклу манометра, и он уже подбегает к свистящей переговорной трубе с мостиком. Вынимает свисток и прислушивается к замечаниям капитана – о медлительности изменения оборотов. Обычная работа машинного отделения.

Дверь из машинного отделения далее ведет в котельное отделение – кочегарку, оттуда доносится лязг дверки топки. Раньше этот пароход в своих топках сжигал уголь, превращая работу кочегаров в каторгу, теперь уголь сменен на мазут, но в кочегарке все равно – как в аду.

Из щелей дверцы топки рдеет красный свет. Заходя, вижу, как кочегар открывает дверцу топки и смотрит на пламя горелки. В топке бушует белое пламя, гул горения форсунок похож на гул взлетающего реактивного самолета. Из дверцы печи обдает жаром, чувствующимся даже в нескольких метрах от нее. Кочегар, посмотрев в топку, сразу же отвернул лицо в сторону, чтобы не обжечь глаза. Закрыв дверцу, автоматически смотрит на стрелку манометра. Висящий на веревке чайник с водой выполняет функцию небольшого душа, ополоснувшего лицо и оголенный торс кочегара. Падающая на деревянную решетку рыбин вода почти мгновенно начинает парить. Еще одно рассчитанное движение, и матрос оказался у решетки вентиляционной трубы – самое прохладное место в кочегарке. Сидевший ранее там молодой трюмный поднялся с деревянной скамейки, подхватил чайник и тут же наполнил его из крана пожарной системы.

Тело не остается безучастным к жаре и выделяет потоки пота. Майка под кителем мгновенно становится мокрой. Несколько шагов обхода по кочегарке, и я с поспешностью покидаю сердце корабля. Далее, идя наверх, забегаю в каюту переодеться. Осенняя погода и ходовой ветер не жалеют людей, не следящих за своим здоровьем.

Переодевшись и утеплившись, поднимаюсь в капитанскую рубку – царство старого уже, с седой головой капитана буксира – старшего лейтенанта Сергеева (его уместнее называть Иванычем – так к нему все и обращаются).

Иваныч, надевший на себя брезентовый плащ, стоит у левого ограждения рубки, внутри которой рулевой крутит вправо и влево огромное деревянное рулевое колесо.

Ходовой мостик представляет собой огороженную леерным ограждением площадку. На леера натянуто узкое и длинное брезентовое полотнище, защищающее нижнюю часть тела от продувания ходовым ветром и брызг.

В рубке, на витых крючках, висят три брезентовых плаща. Надеваю один плащ, смотрю на показания магнитного компаса, ход машинного телеграфа и створную обстановку канала. Выхожу на мостик к Иванычу. Наверху на рубке несет вахту сигнальщик. В это время матросы служат даже не годами, а почти пятилетками и относятся к службе не спустя рукава.