– Ты полюбишь ее. Я научу тебя дойке. Я-то училась по интернету? Потом познакомлю вас. А пока… бегом в душ, переодевайся и будем кормиться.
Оставив вещи в своей комнате, я послушно прошла в ванную комнату и стала под душ. И было мне не по себе, как-то не так представляла... Корова. Я… и любимая мною корова. Перспектива так себе – я, мама и она… ладно, это потом.
Мы поужинали яичницей и салатиком из помидоров и зеленого лука (мама никого не ждала и поэтому не готовила) и поговорили. Вернее, я рассказывала, а она почти все время молчала и внимательно слушала, изредка кивая. Потом, устроившись на диване и отзеркалив одну и ту же позу – обняв диванные подушечки и прижимая их к животу, мы замолчали обе.
Было поздно, уже наступала ночь, но свет мы не включали. Старый дом тихо и таинственно потрескивал, поскрипывал и пах знакомо и уютно. После еды хотелось спать, и чувствовала я себя… непонятно. Но это, скорее всего, от усталости. То, что мама пока прокомментировала мой рассказ об Усольцеве только угрюмым выражением лица, не настораживало. Она никогда не спешила с выводами и решениями. Уверена, что и не сорвалась бы вот так, как я. Сама она в похожей ситуации поступила совершенно иначе.
Совсем стемнело. Мы сидели уже минут двадцать и уютно молчали. Я думала о ней – женщине, которая всего полгода назад, в свои шестьдесят, не представляла себя без каблуков и шикарной прически, носила шляпки и юбки… Бывший директор и распорядитель огромных фармацевтических складов, представительная во всех отношениях дама… Сейчас она переехала из Питера в Новую Рузу, похудела, загорела, подстриглась, влезла в джинсы с футболкой и завела себе корову…
– Зайка, ты нормально? Давай ложиться спать, – отозвалась, наконец, из темноты мама, – завтра рано вставать и вообще... огорошила ты меня. У меня тоже есть для тебя новость, только хорошая. Может, слегка подсластит… но это долго рассказывать, все завтра.
– Давай, мам, я и сама почти сплю, – опустила я ноги на пол и отложила в сторону подушечку.
– Проснешься – меня может не быть дома, но ты не переживай, это ненадолго. Только… если вдруг подойдет мужик затрапезного вида и будет просить на опохмел – гони его. Ничего не давай.
Я сразу проснулась. Посмотрела на нее и покачала головой.
– Если завтра этот мужик придет – я ему дам.
– Соседка будет недовольна, – проворчала мама.
– Дам… в смысле – денег, мам, – качнула я головой с укоризной.
– Я поняла. Вряд ли он еще способен на что-то, кроме – пить. В чем дело, Зай?
– Это… психологическая травма, наверное.
– А не слишком их на тебя одну? – вздохнула она.
– Эта неглубокая, но безусловная. У нас когда-то умер мичман… сравнительно молодой еще. Ходил, просил по квартирам на опохмел. Не давали, само собой – по разным соображениям. И я тоже. А утром его нашли на первом этаже в нашем подъезде – холодного. Может, он и не сразу от меня… Так что немного, но дам. Много у меня и нет – я почти совсем без денег… пока.
– Про это поговорим завтра, – пообещала она. Погладила меня по руке и пошла к себе. С порога кинула:
– И зачем их таких держат в армии?
Я не ответила. Уже лежа в постели, думала об этом. Будто не о чем больше... Просто изо всех щелей полезли разные мысли и воспоминания в тему.
Не конченых алкоголиков, а пьяниц, в армии, как правило, терпят долго. Делают внушения, находят способы ударить рублем, перебрасывают на такие должности, чтобы не маячили, но не увольняют до последнего. Этот предел наступает тогда, когда запои начинают угрожать службе непосредственно, а значит и толерантно настроенному до сих пор начальству, которое несет ответственность за исполнение этой службы.