Эти слова принадлежат Виктору Васильевичу Филатову, кандидату искусствоведения, участнику всех реставрационных работ в Звенигороде.

- Всю северную стену когда-то занимала огромная композиция, - продолжает Филатов. - От нее осталось несколько фрагментов. Вот группа плачущих женщин. Горе, печаль… Сколько матерей и жен оплакивали тогда, в годы нашествий, своих сыновей, мужей, полегших на поле брани! Наконец, на хорах раскрыты «полотенца». Они украшены кругами с орнаментами, повторяющими очертания растений, лепестков. По низу «полотенца» шла бахрома. Подобных рисунков в творчестве Рублева мы не знали…

Как известно, техника фрески требует письма сразу по сырой штукатурке. Краски накладываются быстро, мазок резкий, уверенный, ничего нельзя изменить после удара кисти. Роспись застывает вместе со штукатуркой, так что работу можно только сколоть, не исправить. К приезду на Городок, ко двору князя Юрия, Рублев готовился зимой; с мая по сентябрь ему предстояла (говоря современным языком) «сезонная» работа. Сколько души, внутренней силы вкладывал он в размышления свои перед переездом в Звенигород, размышления долгими вьюжными вечерами, под стоны радонежских сосен. Эти раздумья были необходимы, чтобы летом, на лесах Успенского храма, повторить свои живописные «галлюцинации», справиться с влажными каменными массами сводов и столпов, расцветить, одухотворить это сурово-отчужденное пространство собора.

Кринка квасу, лук и хлеб на обед, каша с конопляным маслом на ужин. По уставу русских монастырей мяса - никогда, даже на пасхальную седмицу, а при говенье - без молока, без рыбы. Для Рублева строгости монастырской жизни не были натужно придуманными ограничениями, узостью оскопленного сознания. Художник, вместе с Епифанием, Прохором с Городца, Даниилом Черным, старшим своим другом-изографом, принимал трудные стези добротолюбия.

У времени был собственный колорит, и Рублев был сыном своего века.

Холоп относил на поварню обезглавленных петухов, на заречном лугу бабы скирдовали сено, по оврагам зрели орехи, но для Рублева, старообразного истощенного художника, лето, красное русское лето с его тысячами красот, благ и сказочных, радостных подробностей замыкалось лесами Успенского на Городке храма. Потому что крались вдоль речных крутояров татарские конники, потому что рыдала вдова, оплакивая обезглавленного врагами мужа, потому что искусство, живопись вносило гармонию в разрозненность жизненных впечатлений, выявляло суть времени - его, Рублева, эпохи.

Рублев был подвижником искусства. Он передал становление национального самосознания, расцвет духовных сил русского человека после победы на Куликовом поле, показал красоту просветленного ума, стойкость свободной воли.

Мастера Древней Руси, как правило, не обозначали своих работ. Если бы не летописи, мы не знали бы и сейчас имени Рублева. Каким же подлинным величием обладали прежде жившие мастера, что считали себя недостойными оставлять имя свое на созданных ими иконах и фресках. Они не думали о славе, о своем имени для искусства.

Километр отделяет собор на Городке от собора Саввино-Сторожевского монастыря, тесно связанного опять-таки с именем Юрия Звенигородского. Километр пути и два десятилетия времени.

Князь Юрий в согласии с духом эпохи хотел видеть у себя в уделе процветавшую обитель. На дозорной горе Сторожи еще в 1377 году возник монастырей. Князь просил у Сергия Радонежского настоятеля. Тот прислал любимого ученика Савву, которого Юрий знал и глубоко уважал. При Савве монастырь, что на Сторожах, оброс деревянными постройками, а в 1423 - 1425 годах в нем была поставлена соборная церковь (исследователи называют и более раннюю дату - 1404 - 1405 гг.).

Белокаменный собор этот сродни Успению на Городке, хотя кладка его, украшения стен проще. Он монументальнее, аскетичнее. Саввин Рождества Богородицы собор с его тяжелым объемом, грузным белокаменным барабаном, с резными лентами фриза сейчас производит - более, чем Успенский храм, - впечатление старины, в нем читается какая-то даже усталость от тяжести камня на его плечах. Мне всякий раз напоминает он Георгиевский собор города Юрьева-Польского, напоминает приземистостью, грубой, какой-то крестьянской кладкой белого камня, блоки которого вот-вот разойдутся, как тесто, по сторонам. Следы теплых человеческих рук, мастеров-артельщиков, будто отпечатаны па стенах этих убеленных, как былые витязи, храмов. Реставрация Рождественского собора, законченная в 1972 году, показала новые качества памятника: он помолодел, как-то повеселел.

Из Рождественского собора происходит чин Рублева, известный под именем Звенигородского. Три изумительные иконы составляют его, а первоначально этот деисусный чин (второй ярус иконостаса) состоял из семи икон. Эти три работы Рублева академик Грабарь в 1918 году нашел на Городке, в сарае, под поленницей (в литературе упоминается также имя реставратора Г. О. Чичикова). Все иконы Звенигородского чина сейчас в Третьяковской галерее. Оценивая их, историк древнерусского искусства М. В. Алпатов говорит: «Но, бесспорно, самим Рублевым и только им одним мог быть выполнен погрудный Звенигородский чин, от которого сохранились лишь иконы Спаса, архангела Михаила и апостола Павла… но которые, как античные мраморы, ничуть не утратили художественной ценности из-за своей фрагментарности».

Иконы Звенигородского чина Рублев исполнил, будучи зрелым, прославленным художником. Черты стиля гениального мастера выявлены здесь с замечательной полнотой. Особенно впечатляет икона архангела Михаила. Просветленный лик отражает незамутненный страстями душевный покой. Нежные певучие краски, соединяясь с пластической упорядоченностью рисунка, образуют неземную гармонию. Единение содержания и незаурядных живописных качеств иконы образует произведение непреходящей ценности. Искусство Рублева торжественно и празднично, оно покоряет величием духа, совершенством художественной идеи.

«У нас все ведь от Пушкина», - говорил о классической литературе XIX века Достоевский. Русская художественная культура XV столетия питалась богатством наследия Рублева.

Волнуясь, выглядывая в окно от самой Москвы, ехал я в Звенигород спустя много времени после той, столь важной для меня зимы. Вот я вернулся сюда, на Звени-горье, через столько долгих лет. Что изменилось здесь, изменилось во мне, когда минули годы молодости, лучшие минуты которой были подсказаны, определены Звенигородом, вкусом узнавания России?

Деревянный мост, как прежде, был перекинут через широкую, но мелкую здесь Москву-реку. Река искрилась на солнце. Дробные, юркие блики, как серебряные монеты, рассыпались беззвучно на быстрине и, уносимые водой, растворялись в ее потоке. Звенигорье полукольцом окружал затуманенный лес, к нему вели сочные, несмотря на осень, нарядные луга с редкими линиями низких кустов. Выглядывали из-за древесных куп темно-красные крыши домов, затейливой лентой тянул печной дым. На юго-востоке, среди зеленых чащ, светился шпиль заброшенной церкви и портик Введенского: одно из обаятельнейших имений Подмосковья.

Жгло полуденное солнце, дар бабьего лета. Стрекотали взахлеб кузнечики, не собираясь отмалчиваться по закону, установленному для них природой. Они бесновались, как в разгар сенокоса. Догорали кисточки бузины, шумели сосны, далекие потомки дремучих боров князя Юрия. Те же вязы, ветлы, те же острова крапивы, что шесть столетий назад. И ты, собор на Городке, - тот, что был тогда, когда здесь, на этой теплой траве, растирал свои краски Рублев, ты, белокаменное чудо Руси, ты все тот же, как памятной моей зимой. Я увидел твои стены издалека - от станции, над знакомой речной низиной. На западе она замыкалась лесом, и там же, на западе, ближе к пойме, белым взмахом представал Саввин монастырь с его соборным храмом.

Где был я долгие годы, что разделяли первый и нынешний приход к Городку? После тебя, Городок, выпали мне вечевой Псков, ратные стены Изборска, прозрачная глубина около псковских озер, холмы Завеличья. После тебя, Городок, был Великий Новгород, ширь Волхова, купеческие дома Валдая. И далее, далее, по старинной Руси, по дорогам дружин, по холмам и тропинкам. По Клязьме, Оке, Волге, Двине, Сухоне, Днепру, по петровской Неве, по водным дорогам русичей. Много лет возвращал я тебе, Звенигорье, залог, ту красоту, что дал твой Успенский собор. О некоторых из этих своих дорог я рассказывал, чтобы увлечь последователей, приглашая их открывать для себя Россию. Ибо чем подробней узнаем мы ее, тем вернее любовь наша к Родине, тем рачительнее мы будем собирать подробности о ней, чутко вслушиваясь в гулы истории.

Клонился к вечеру прозрачный звенигородский день, оканчивались часы возвращенного счастья. Река утихла и казалась неподвижной, совсем не той, что давеча, когда било солнце по быстрой воде. На стеклах заводей чернели тени прибрежных кустов.

От реки я поднялся по деревянным ступеням к собору. Длинные тени легли на травяной ковер Городка. Здесь, под охраной насыпи, было покойно, отдыхала полная жизни трава. При гаснущем солнце, на далеком наложении полускрытого вечерним туманом дымчато-синего леса собор выглядел удивительно. Детали пропали, сумрак подбирался к церкви, она сделалась глубокого, почти синего, тона.