На улице меня густо обсыпало сухим дождем, словно бы кто-то притаившийся на крыше вывалил мне на голову ведро золы. Закрыв лицо руками, я наугад двинулся в ту сторону, где должна была находиться столовая и вышел точно к ее высокому крыльцу. Отсюда к гостинице вела прорезанная в сугробе глубокая колея.

Пепел проник под пальто и даже под свитер. Его шершавое прикосновение вызывало озноб. Дышал я через шарф, но пепел проник и в легкие.

Где-то на полпути я услышал автомобильный гудок. Ведя машину вслепую, шофер непрерывно сигналил, давая знать о себе всем, кто мог оказаться на его пути.

Пришлось вскарабкиваться на сугроб. Не переставая сигналить, машина медленно, будто она следовала в похоронной процессии, прошла мимо.

В комнате меня окликнул Спартак:

— Ну, что, не заблудился? А то мы с Яковом Ивановичем уже толкуем: пропал парень.

О чем они еще толковали, я так и не узнал. К горлу Безымянного подкатил очередной приступ тошноты. Вулкан напрягся и судорожно потянул на себя окрестные ключевские земли, как больной, которого трясет лихорадка, тянет на себя одеяло. Его прорвало не там, где должно было прорвать, — не в горловине, не в сорока километрах от поселка, а у нас под окнами. Так мне показалось. В первое мгновение, когда еще не было слышно взрыва — его угадали занывшие преждевременной болью ушные перепонки, — в это самое первое мгновение по стеклам растеклось что-то багровое, будто с той стороны плеснули на них крови. Это была подземная, перемешанная с тьмой молния.

А потом все взорвалось.

В себя я пришел оттого, что защекотало в носу. Где-то в нашей комнате обвалилась штукатурка. Пахло цементом и перепревшей паклей.

Натянув на голову одеяло, прислушиваясь к неумолкающему грохоту, я думал о той силе, которая разоряет планеты с такой же легкостью, с какой сорванец-мальчишка разоряет птичьи гнезда. Безо всякого разбора она выламывает из материковых толщ целые скалы и разбрасывает их по сторонам, ничуть не заботясь о том, куда они упадут. А если на шаткое здание нашей гостиницы?..

Постепенно до меня стали доходить громкие голоса. Разговаривали рядом, и это успокоило. Я сбросил одеяло, с наслаждением втянул в себя пыльный, но показавшийся мне свежим воздух.

— Не обязательно быть специалистом, — говорил Яков Иванович. — Я представляю: весна, уйма воды, уйма пепла. Когда все это перемешается, получится чудовищная доза цемента. Землю замурует так, что ее ни плугом, ни бомбой не возьмешь.

Спартак возражал охотно и весело:

— Такого не будет. Пыли, конечно, не оберешься. Но вулканический пепел, как рассказывают, лучше всякого удобрения.

— Не знаю, не знаю, — многозначительно отвечал Яков Иванович. — Какая тут будет жизнь, не знаю.

— Выходит, переселяйтесь, Ключи. Иначе — голодная смерть?

— Я не о людях, — сказал Яков Иванович, — люди превосходно прокормятся. А вот зверье отсюда уйдет. Если, конечно, выживет до утра.

— Да что вам зверье?! — донеслось оттуда, где надо было быть Литвинёву. — Зверье, зверье… Самим бы до утра дотянуть!

Хоть и было понятно, что кричал Литвинёв, голос все-таки был не литвинёвский. Тот — бодрый, слова, как петушки на палочках, все на восклицательных знаках. А этот — с надрывом.

— Странно он себя ведет, — пробормотал Яков Иванович. — На него как-то не похоже. Пришел молча, лег тоже молча. Странно…