Глава 2
…В годы Великой Отечественной было немало партизанских отрядов, созданных на базе диверсионных групп из числа опытных пограничников, подрывников, бойцов осназа НКВД, отправленных в тыл врага и десантированных с парашютами. Они становились ядром быстро разворачивающихся партизанских отрядов, а то и соединений — и благодаря отличной подготовке, связью с центром, восполняемыми запасами взрывчатки и взрывателей, наносили очень чувствительные удары по врагу. Прежде всего — по железнодорожным магистралям, пуская под откос эшелоны с боевой техникой, артиллерией и личным составом вермахта, уничтожая горючее и собирая важные разведданные о враге. Порой проводились и мощные силовые акции, вроде атаки на нефтехранилища или ключевые мосты, имевшие надежную охрану…
Обратной стороной медалью успехов подготовленных диверсантов, получающих задачи от центра, были массовые расстрелы заложников и угоны советской (русской, белорусской, украинской) молодежи в Германию. Немцы вводили систему круговой поруки, часто устраивали облавы, во время которых массово хватали заложников — а после особо крупных партизанских успехов нацисты расстреливали людей сотнями… Партизаны знали об этом — не могли не знать. И все равно после расстрелов шли на железные дороги, устраивать очередные диверсии…
Потому как страна воевала. Потому как при удачно спущенном под откос составе из строя могла выйти разом танковая рота или артиллерийский дивизион (это если говорить о числе орудий и техники, потерянных безвозвратно). Все шло в общую копилку победы над врагом на фронте, к конечной цели победы в войне — в ходе которой нацисты ребром поставили вопрос о самом существовании славянских народов в СССР… А за расправы над мирняком партизаны также мстили. Порой — удачным налетом на небольшие немецкие гарнизоны, разбросанные по деревням или полицейские участки, подвалы которых были набиты заложниками. Это не могло в корне изменить ситуацию, но давало огромный моральный эффект — все же «лесные мстители» не бросали своих, помогали, выручали, спасали… Но чаще всего наносились менее «затратные» удары (ведь каждый штурм полицейских участков и немецких гарнизонов обходился тяжелыми потерями) — и тогда партизаны начинали охоту на наиболее видных немецких приспешников из числа полицаев.
Последние были последовательными врагами советской власти и люто ее ненавидели, хорошо знали местность и людей, знали, из чьих семей мужчины уходили в лес. Такие полицайские командиры, ведущие с партизанами жестокую войну на уничтожение и вселявшие ужас в гражданских, были особенно ценны для немцев — но именно их смерти от рук партизан убеждали народ, что враг так и не стал хозяином даже на оккупированных землях.
А полицаям напоминали, что за свои преступления они получат расплату — и даже самые влиятельные, авторитетные и защищенные среди них уязвимы…
Конечно, у нас ситуация все же отличается — у врага нет оккупационного режима и круговой поруки с расстрелами заложников. Пока есть лишь отряды фуражиров, грабящих местное население с целью обеспечить коронное польское войско провиантом — и банды грабителей, насильников и убийц, терроризирующих мирняк ради наживы. И тех, и других мы должны — и будем! — истреблять.
Вот только фуражиры и грабители — это второстепенная, сопутствующая задача. Ради которой я не стану терять людей, коли риск высоких потерь будет велик столь же велик, как и сегодня днем — даже ради спасения простых крестьян.
О том, что среди жертв налетчиков обязательно окажется чья-та Рада, чья-то мама, чей-то ребенок… Об этом лучше просто не думать.
…Черкасы не выставляли никаких постов — не ожидали, что в окрестностях осажденного королем Смоленска найдутся те, кто рискнет напасть на прислужников ляхов. Так что вырезали мы всех фактически без боя — напившиеся до потери сознания выродки не сумели оказать нам никакого сопротивления, и «штурмовая группа» не потеряла ни одного бойца! Да что там, в ходе пары все же вспыхнувших скоротечных схваток запорожцы не оставили моим воям даже царапины — пытающихся бешено размахивать саблями черкасов зарубить труда не составило…
Одиннадцать человек без потерь истребили более двадцати. И как бы не разбередила душу моим ратникам гибель селян, они были вынуждены признать эффективность выбранной мной тактики. Это во-первых.
А во-вторых, у черкасов нашлось немало огнестрельного оружия: семь фитильных пищалей и два кавалерийских карабина с колесцовыми замками, четыре пистоля — а в довесок, еще и три татарских «сегментарных» лука с полными колчанами стрел.
Тут к слову, стоит сказать вот что: в представление моих современников казаки шестнадцатого, семнадцатого столетий — это одетый в обноски разбойный сброд из самых бедовых, отчаянных мужиков, чуть что, хватающихся за сабельку. И доля истины в этом есть… Но при всем при этом насыщенность огнестрельным оружием у казаков была чуть ли не выше, чем в европейских армиях — этим и объясняются их успехи в схватках с зачастую превосходящими числом турками и татарами. Каждый настоящий казак стремился добыть себе пищали или самопал — купить, выменять, взять трофеем в бою. Во время морских походов что у донцов, что у запорожцев было порой по две, и даже по три пищали на брата — а огонь они вели залпами, одним бортом струга, обращенным к врагу. В то время как казаки у второго борта перезаряжали для товарищей оружие… Успехи того же Ермака при покорении Сибири малым войском всего в пятьсот с лишним казаков и какого-то количества наемных строгановских артиллеристов, были обусловлены значительным количеством наличных пищалей — и искусством казаков в ведении «огненного боя».
Наконец, основной враг «вольных воинов» — это татары. Последние не расстаются с луками с отрочества и до седой старости, и владеют этим оружием отменно. Но и среди казаков находятся умельцы, не только захватившие у татар хорошие составные луки в качестве трофеев, но и в совершенстве овладевшие искусством стрельбы из них…
Понятное дело, что нам прошедшей ночью противостояли воровские черкасы, а не боевые запорожцы Сагайдачного, в настоящее время сражающиеся с турками и татарами. Но, все же, учитывая значительное количество огнестрела — ядром банды были именно боевые казаки. Таких голыми руками да с наскока взять ой как непросто — в боевых походах последние хранят трезвость, на стоянках выставляют посты, а за пьянство могут наказать и смертью. Но — как видно уверились, что в глубоком тылу, что опасности взяться неоткуда… А моральное разложение обеспечила и присоединившаяся к казакам чернь, которой лишь бы пограбить, и ощущение вседозволенности и безнаказанности. Запорожцы итак, в силу своего подчинения Речи Посполитой, больше прочих переняли пагубные привычки европейских наемников-ландскнехтов — от пристрастия к алкоголю до безумной жестокости к беззащитному мирняку… Короткий бой с пытавшимися защитить свои семьи мужиками да первая пролитая кровь разгорячила их, вскружила голову — а доступность хмельного и беззащитные бабы заставили ее окончательно потерять.
А заодно и моральный облик…
— Ну что, братцы. Первый бой — первая победа. Без наших потерь… Эти нехристи уже никогда не коснутся русской женщины, никогда не поднимут руку на ребенка — но остались другие. И мы будем их бить — умно, расчетливо, безжалостно… На стояках и из засад. Будем бить, чтобы враг не двинулся дальше, к Москве, в сердце нашего царства! Чтобы не смог взять Смоленска и помочь Сапеге справиться с Великим князем!
Хмурые вои, собравшиеся в круг у околицы, в центре которого мы сложили трофеи на паре широких саней, вынужденно соглашаются, безмолвно качая головами. И я, немного приободренный, продолжаю:
— А то, что вы увидели здесь — не посмейте забыть. Всегда держите память об этой ночи в голове и в сердце — чтобы в будущем бою не дрогнула ваша рука, не дало слабины сердце… Сейчас мы уйдем на стоянку, возьмем с собой все теплое, чем можно укрыться на ночь, нарубим лапника для лежанок, разожжем на ночь костры. Утром вернемся и похороним людей — людей, но не нелюдей, устроивших расправу над крестьянами. Тех пусть волки хоронят…
И вновь лишь глухое молчание в ответ на мои слова. Но в этом глухом молчание чувствуется лишь выгоревшая усталость — в нем нет уже былого раздражение и неприязни по отношению ко мне. Как кажется, ратники окончательно убедились в том, что дневная атака по открытому полю, атака, за время которой нас обязательно бы заметили — и встретили бы пулями да стрелами, далась бы нам большой кровью. И как бы ни было жалко селян — первый, самый яростный порыв мести ратники уже смыли вражеской кровью… Хотя заряд ненависти к врагу вои теперь пронесут через всю оставшуюся войну.