– Ты кто вообще, секретарь парторганизации совхоза или ты хрен собачий? Ты что там у себя вампиров каких-то развёл? Что это за вампиры какие-то у тебя в совхозе?! Что, из могил по ночам выходят, да? Кровь из народа высасывают? Ах ты, мать твою так и так! А ты про идеологическую работу среди населения слышал когда-нибудь? Или про это ты впервые слышишь? Про агитаторов-пропагандистов ты слышал когда-нибудь, парторг? Где твоя работа? Руки в брюки, х** в карман? А теперь звонишь тут, панику разводишь! Ты за это ответишь! Ты партбилет на стол положишь. Какую такую ты эвакуацию там задумал? Кого вывозить? Тебя самого партия так вывезет, что ты не только про вампиров забудешь, ты как выглядит женский орган забудешь. Парторг хренов! Давай, исправляй ситуацию. Через два часа доложишь.
И вот два часа прошло, собрание закончилось, докладывать абсолютно нечего. Тут диалектика простая: или народ боится партии, и тогда он не боится вампиров, или народ боится вампиров. Но тогда он не боится партии. Как такое доложить в райком? Такое доложить нельзя.
А райком, пока суть да дело, связался с обкомом партии и в конце разговора, как бы вроде анекдота, рассказал про хутор Усьман. Что, мол, вправили мозги на этот раз, но какие кадры у нас пока ещё попадаются неразвитые. Что с ними прикажешь делать? Снимать их будем, гнать их будем без всякой жалости!
И вот часа так через два после обеда вдруг звонок, но уже в райком из областного комитета партии. Видно, они свои каналы информации имели, а не только на райком полагались. Ну и ответственность они на себя могли взять, конечно, совсем другую. И секретарю райкома товарищу Хорошееву по телефону сказали:
– По поводу этого хутора. Да, Усьман. Два часа на эвакуацию детей. Да… Что? Да мне нас*ать, вампир это или не вампир! Может, это у них там Дед Мороз. Потом будем выяснять. Ты мне детей срочно вывези, иначе ты не только партбилет на стол положишь, ты свой х** на стол положишь. Ты меня хорошо слышишь, секретарь райкома? Я за свои слова отвечаю.
Вот и слушал в телефонной трубке совершенно ошарашенный парторг совхоза Усьман, как теперь из райкома, но уже без крика, а совершенно другим тоном деловито объясняли:
– Кущёвский район, село Покровка, пионерский лагерь «Ветерок». Там уже для вас помещение готовят. Прямо сейчас выезжать, как только сможете. Если вашего автобуса мало, скажите, выделим срочно. К вечеру как раз доедут. К ужину. И как только выедут, сразу мне доложишь. Ты понял? Доложишь сразу.
Голос из райкома уже не кричал, говорил сухо, серьёзно, слегка похрюкивая, видимо, для убедительности.
Глава 17. Опять Елизавета Петровна
Вечером того дня, когда вывезли детей, вампир Фролов пришёл к Елизавете Петровне и сказал:
– А я знаю, где я сплю.
– Ну и где же ты спишь?
– Я сплю под крышей в силосной башне, – сообщил Фролов. – Там есть такой закуточек, между подъёмником и крышей, и там хорошо. Туда можно с крыши залезть через окно.
Елизавета Петровна рассказывала мне, что только тогда заметила, как он изменился. Выражение тоски и страха исчезло полностью из его глаз, никакой растерянности, никакой потерянности, было такое впечатление, что он всё лучше и лучше осознавал свою ситуацию и был всем этим очень доволен:
– Я когда по улице иду, – рассказывал Фролов, – всё вижу, всё чувствую. Иногда пройдёт кто-то мимо меня, окликнет – я что-то отвечу, примут меня за кого-то – я не возражаю. И слышу я, какой от людей дух идёт. Степной, свежий дух идёт. Или наоборот, домашний, уютный. Иногда к тому меня тянет, иногда к другому. Я так научился, чтоб следов не оставлять. Чтоб их не пугать. Так лучше, а то они за мной гоняться начнут. Я раньше был какой-то, как без тела, и ничего не боялся. А теперь тело у меня есть какое-то вроде. И больно мне бывает. И меня побить, наверное, можно. Осторожнее мне надо быть. Но иногда такой голод нападает – хватает, как рукой изнутри. И тогда я не соображаю ничего. И мне лучше за деревней быть, потому что если я такой к человеку приду, то я на нём точно след оставлю.
– А тебе обязательно по людям ходить? – спросила Елизавета Петровна. – Есть же коровы, свиньи, лошади…
– Свинья – что? – объяснял Фролов. – Она – животное. У неё жратва на уме, больше ничего. Она жрёт, что ей дадут, а может и поросят своих сожрать. А человек – это совсем другое. Он свои мысли переживает. Смотришь на него, а он спит и во сне видит поезд. Едет этот поезд по степям, а за окном – поля: сурепка, клевер, кукуруза, кормовые культуры, и все они цветут. Открывает человек окно, а там ветер. Ветер такой крепкий, а тёплый, с духом цветов, земли, и платок он с головы срывает, и волосы треплет, причёску портит, и груди он обдувает, так что соски твердеют. А в купе сидит молодой офицер. И так на человека смотрит, так смотрит, как будто под юбкой всё видит. И улыбается. Взять бы его и прижать к грудям сильно-сильно… Прям задушить его… Я всё понимаю, что человеку снится. И кровь у него знаешь какая? У неё не только свой вкус есть, у неё звук свой есть. Она прямо звучит в ушах у тебя. Это рассказать нельзя, Петровна. Или снится человеку, что сосед его со скотниками сговорился и поджидает у клуба. И он подходит к клубу и прямо на них идёт. Соседа кулаком по шее, механизатора Витюху в морду, что, взяли?! Сзади на тебя кинулись, а ты пригнулся и с разворота под дых. Или, например, снится человеку, что он распаковывает новый телевизор. Жена ходит серьёзная, под серьёзностью скрывает свой восторг. Шутка ли – цветной, самый большой, самый лучший. Напротив дивана его, на тумбочку, поставили, а как антенну настроить, ни черта не понятно, и страшно, и весело. А парторгу снится, что его хвалит генеральный секретарь. И парторг весь прям улыбается во сне. Я когда прихожу, они спят, они как дети все. Я их не бужу, они от этого только крепче спят. Они лежат передо мной, ничего сделать не могут, как будто мне их отдали. А я… У меня силы столько, я одним движением убить могу. Но слежу за собой, мне эта паника ни к чему. Я – осторожно-осторожно, неслышно совсем. А сам аж весь дрожу, аж в ушах у меня звенит. Только потом, когда голод успокаивается, что-то меня грызёт. Предчувствия какие-то. Что-то на страх похожее и на тоску. И к могиле тянет: полежать, отдохнуть. Но это не сильно грызёт, скоро проходит.
– Что с тобой делать, не знаю, – вздохнула Елизавета Петровна. – В плохую историю ты попал. Чем тебе сейчас лучше, тем тебе потом хуже будет.
Елизавета Петровна обратила внимание, что он намного больше походил теперь на живого человека, чем тогда, в первый его приход.
Глава 18. Затишье