Давление оказалось 49 на 32. Фельдшер измерил на другой руке – примерно то же самое. Потом вытащил градусник, который уж точно додержали, а то и передержали. Градусник показывал температуру 29,7. Тут фельдшер всмотрелся в её лицо и перепугался так, как не пугался вообще никогда. Её лицо менялось, оно стало бледным мертвенной болезненной бледностью. Губы тоже бледные, синеватого оттенка. Кожа под глазами потемнела, на лбу выступили капельки пота. Ранки на шее не кровоточили, но и не подсохли, как это обычно бывает, а блестели влажным содержанием. Что с ней происходило – он не понимал. Но видно было, что состояние её ухудшается прямо на глазах. Давление и температура – невозможные у живого человека.
– Что-то ты мне, Нина, не нравишься, – успел сказать фельдшер. – Я тебе сейчас укол сделаю и бегу в Багаевку звонить!
Про Багаевку Нина уже не услышала, она потеряла сознание. Забрала её скорая помощь на сигнале. По-хорошему и фельдшера следовало забрать вместе с ней, потому что состояние его было, наверное, предынфарктное. Но места в скорой помощи для фельдшера не оказалось, там был свой фельдшер.
Нинку погрузили в бессознательном состоянии в машину, подключили к ней капельницу и повезли. И то ли капельница подействовала, то ли скорую хорошо протрясло на ухабах, то ли молодость взяла своё, но Нинка пришла в себя ещё до того, как её доставили в районную больницу. Измерили давление, и оно оказалось 120 на 80. Пульс 60 ударов в минуту. Температура тела 36,6. На щеках нежный девичий румянец. Хоть вези немедленно обратно. Перед такой загадкой научного характера врачи были в недоумении, но разгадку её искали не в сложных физиологических процессах, происходивших в молодом женском теле, а больше грешили на фельдшера, который не испытывал ненависти к спиртным напиткам. И хотя погрузили её в скорую помощь в бессознательном состоянии, но мало ли от чего в нежном женском организме происходит обморок. И температура 29,7 градуса, и давление 46 на 32 были восприняты как игра фельдшерского воображения.
Между тем и фельдшер пришёл в себя. Не очень он понимал, из-за чего так сильно перепугался: ну упала женщина в обморок, он и не такое видел в жизни. Ну, ранки две на шее – может, она на вилы в темноте наткнулась или об какие-то ветки поцарапалась, или это и правда какая-то от гусеницы аллергия.
Но к вечеру страх вернулся. Он всё-таки был опытным фельдшером и понимал, что ни вилы её не царапали, ни на ветки она не натыкалась, а две маленькие влажные ранки стояли у него перед глазами, и веяло от них какой-то жутью. Человек на его глазах умирал. И умирал он от этих ранок. Такое предположение быстро превратилось в уверенность, которая основывалась не на аргументах, а на каких-то древних инстинктах. Фельдшер был простым деревенским мужиком. Вырос и воспитался на земле. И все его древние инстинкты были, так сказать, при нём.
В первых сумерках, когда молодайка Петрова засыпала в кровати, оставленная на всякий случай под наблюдением в Багаевской районной больнице, фельдшер сидел в беседочке у комбайнёра Трифонова, закусывал водку нежнейшим салом, в бутылке оставалось немного, но ждала вторая в холодке. Тогда-то в беседе с комбайнёром, рассказывая ему всё это, фельдшер признался, и прежде всего – самому себе, что он увидел и что это было. Тогда же и прозвучало в первый раз слово «вампир». Слово городское – не деревенское. Но фельдшер был всё-таки почти интеллигент. А поскольку он учился в Ростовском медучилище, то можно про него вообще сказать, что он интеллигент без «почти», поэтому и выразился он по-научному, дескать, вампир. Комбайнёр не возражал – вампир так вампир. Главное, чтобы друг Ваня не расстраивался. Комбайнёр, если по-честному, не верил в вампира. А вот Иван Игнатьевич, похоже, верил. По крайней мере, когда он оглядывался на сгущающиеся ночные тени, видно было, что тени эти его пугают. И хотя комбайнёр по-прежнему не верил в вампира, всё это ему очень не нравилось.
Глава 9. Снова Елизавета Петровна
Во второй раз Фролов пришёл к Елизавете Петровне сразу после того, как он побывал у Нинки Петровой, от чего и появились ранки, так испугавшие фельдшера. Елизавета Петровна как раз сидела поздним вечером и писала эти чёртовы учебные планы, страшно злясь на директрису школы из-за дурости: «Ну скажи пожалуйста, программа каждый год та же самая, дети, ну если не те же самые, то по крайней мере очень похожие, такие же маленькие г**нюки и г**нюшки, соответственно, мужского и женского пола. Зачем писать новую программу? Что в ней может быть нового? Всё равно каждый год я им даю то же самое. У меня стаж 33 года! Что у меня может измениться?»
Она сидела в беседке, курила «Беломор», пыталась что-то выдумать, но не особенно напрягалась, а больше ругала директрису.
Неожиданно она обнаружила, что Фролов сидит напротив неё, и от него исходит ощущение спокойствия, удовольствия и даже какого-то опьянения. На себя – при жизни – он был совсем не похож: ни следа жирного живота, обвислых щёк. Мужчина лет сорока, здоровый, сильный, даже не лишённый привлекательности, серые глаза глядят прямо, в них спокойная уверенность, страха нет совсем. Никаких клыков, никаких красных глаз, никакого подвывания, причмокивания. Кого пугать, перед кем притворяться? Нормальный мужик, только мёртвый. Но нормальный и всё-таки ненормальный. Собака забилась в конуру и там сидит. Не то что не скулит, вообще еле дышит. Комары не звенят. Даже комары с их комариным мозгом понимают, что кровь тут сосать не у кого и лучше пока сюда не прилетать. Ветра нет, даже лёгкий ветерок не подует. А просачивается в жаркий, июльский воздух реальный холод, который чувствует кожа. Впрочем, Елизавете Петровне этот холод не мешал, она, как тучная женщина, не любила жару, хотя и привыкла переносить её.
– Ты чего, опять? – недовольным голосом спросила она.
– Как мне было х**ово… – вздохнул Фролов. – А сейчас хорошо, совсем хорошо!
Она внимательно смотрела на него и молчала. Потом ещё спросила:
– Ты, я смотрю, на баб перекинулся? Кур тебе мало?
– Ой хорошо! – сказал Фролов. – А было так, что думал – сейчас сдохну.
– Куда ты сдохнешь? Ты уже того – шестой день, как похоронили, – напомнила Елизавета Петровна.
– Как-то это непонятно, – засомневался Фролов. – Раз меня похоронили, что ж я голодный такой хожу, я же чувствую всё.
– Ой, мужик-мужик! – теперь вздохнула Елизавета Петровна. – Ходил бы ты там со своими, оно бы поболело у тебя, поболело, да и прошло. Как ты к нам сюда попадаешь? Тебе тут не место!
– Я, понимаешь, – удивлялся Фролов, – иду по деревне, а откуда я иду, куда я иду, это вроде как не важно. Это вроде как само собой разумеется. А когда голод стихает, я начинаю понимать, что я же не знаю, откуда я прихожу. Я домой прихожу к себе и чувствую что-то не то. Это вроде бы мой дом, моя комната, мой двор, моя беседка. Смотрю на это всё, и такое чувство, что здесь был не я, а кто-то другой. Но я-то ума не лишился совсем. Я понимаю. И тогда это был я, и сейчас. Что за х**ня такая, Петровна? Вот они когда говорят, я их слышу. Они иногда тоже меня слышат. И даже видят. Иногда нет. Но это ж наши мужики и бабы совхозные. А когда на меня накатывает, они для меня как мешки с едой. И что-то тут не так. Они же – не еда, еда – это сало, колбаса. Меня теперь на колбасу совсем не тянет, а я любил колбасу. Вот мне сейчас хорошо, Петровна, но какая-то иголка сидит. Чувствую, что-то не так.