Трущобы

В конце двадцатого века городская дума, еще называвшаяся Моссоветом, решила устроить из Сретенки и прилегающих переулков фешенебельный квартал. Все равно эту часть города пора было капитально ремонтировать… Задумали сделать все, как на Бродвее, — лампионы, ночные кабаки, сувенирные лавки и павильоны разных игр. Стране, как всегда, нужна была валюта, и градоначальники рассчитывали открыть маленький Клондайк по добыче долларов, фунтов, марок немецких, крон шведских, злотых польских и даже малопочтенных форинтов венгерских, стоявших, как ни крути, значительно выше рубля.

Естественно, начали со Сретенки. У нас почему-то любят начинать ремонт с фасада. Нахватали взаймы американских долларов, пригласили финских строителей, наняли немецких техников — и работа закипела. За год с небольшим Сретенка превратилась-таки в Бродвей. С лавками сувениров и лавками менял, с павильонами игровых автоматов и павильонами пива. Тут были рестораны китайские, корейские, японские, кофейни турецкие и ливанские, кондитерские иранские и пакистанские, парфюмерные магазинчики сирийские и табачные лавки иракские, словно Дальний, Средний и Ближний Восток разом сговорились отравить московичей и гостей столицы экзотической жратвой, опоить кофе и пивом, отшибить обоняние крепкими мускусными духами и задушить черным самосадом, взращенным на древневавилонском лессе.

Клондайк же, по правде говоря, получился совсем крохотный, потому что на Сретенке по вечерам иногда шумели пьяные и покушались срывать с прохожих одежду повышенного спроса. В милых уютных ресторанчиках иногда били морды, невзирая на иностранное подданство и даже пол гостей. К торговцам по-приятельски ходили вымогатели. Поэтому доллары и марки на Сретенку стекались не так интенсивно, как задумывалось смекалистыми градоначальниками.

После преображения Сретенки займы кончились. И до переулков, до всех этих Сухаревских, Головиных, Сергиевских, Последних, Печатниковых и прочих, руки не дошли. Народ поволновался, ожидая расселения по Большой Москве, вплоть до Мытищ и Люберец, поволновался и успокоился. И разобрал собранные было чемоданы и узлы.

Однако, взбудоражив общественное сознание, перекопав переулки траншеями и колодцами, разломав старые сараи, финско-немецкая механизированная орда в одночасье исчезла из присретенских дворов, и несостоявшийся увеселительный квартал стал напоминать разбомбленный и обесчещенный город, брошенный пресытившимися победителями. Через год-другой, как Фениксы из пепла, на задворках возродились из броса и дерьма прежние сараи, в пустующих и заколоченных квартирах появились осторожные, как волки, жильцы, а между обглоданных бульдозерами редких деревьев натянулись сами собой веревки с обычным житейским тряпьем.

Машины саночистки по раздолбанным переулкам почти не ходили, жители волокли отходы своей жизнедеятельности к мусорным бакам на перекрестках, но частенько по лени и беспечности до баков не добредали, а потому вскоре дворы стали зарастать курганчиками мусора и помоев, которые инспектировали любознательные крысы, вольготно плодящиеся в сырых подвалах и трухлявых, потревоженных техникой фундаментах. По завалам мусора, по легкопенным зеленым лужам настилали досочки, отодранные тут же от забитых накрест окон и дверей. Но досочки засасывала трясина, курганчики росли, и вскоре холеные крысы уже заглядывали с мусорных холмов в немытые окна.

Вообще очень много развелось в Москве крыс, мышей и тараканов — больше всех в мире на душу населения, хоть этот результат и миновал каким-то образом книгу Гиннесса. Вероятно, именно на Сретенке образовался гигантский инкубатор нечисти, которая ритмично, достигая максимума популяции, мигрировала в другие районы столицы. Во всяком случае, очевидцы утверждали, что им приходилось наблюдать, как уходили крысы из сретенских кварталов через Садовое кольцо, аккуратно пользуясь при этом подземным переходом у кинотеатра «Форум».

Общественность иногда била тревогу, посылала ходоков в столичные коридоры власти, но то ли ходоки навечно терялись в этих непроходимых коридорах, то ли сами власти теряли контроль над обстановкой, однако с каждым годом район в центре Москвы становился все больше похожим на грязные и вонючие трущобы, некогда гневно воспетые классиками соцреализма после посещения так называемых капстран.

За разноцветным фасадом фешенебельной Сретенки, за ее лампионами и варьете, разрасталась уродливая опухоль, полная человеческого гноя и духовной заразы. Тут гнали самогон, приторговывали ворованными запчастями и девочками, сдавали углы наркоманам и беглецам от правосудия, играли во все мыслимые азартные игры, собирали оружие и порнографические голограммы.

Водители машин саночистки нередко находили по утрам в мусорных баках окоченевшие трупы с изгрызенными лицами и со следами самой жестокой смерти. Следователи и сыщики СГБ, проклиная судьбу, проформы ради шлялись по убогим смрадным домам, по глухим дворам и, как правило, не находили преступников, а трущобные жители притворялись слепыми, глухими и даже чокнутыми, помалкивая на любых пристрастных допросах, где их били по мордасам, ущемляли пальцы и демонстрировали заряженные револьверы. Трущобники хорошо понимали, что с битой мордой жить можно, а с перерезанным за предательство горлом — нельзя.

Довольно быстро в районе-гнойнике между Сухаревкой и Трубой сложилось специфическое население — дно. Тут почти не было детей и стариков. А те дети и те старики, которые жили в разбомбленных переулках, полностью вписывались в социальные структуры своего района — грязные, вороватые, наглые попрошайки, они кружились по бульварам, Сретенке и Садовому кольцу, словно вороны с помойки. Клянчили деньги, одни — на кусок хлеба, другие — на выпивку, сводничали, сбывали по мелочи краденое и нисколько не думали о будущем. Нельзя думать о несуществующем…

Регулярные облавы патрулей почти ничего не меняли в жизни трущобников. Ну, исчезали на несколько лет или месяцев Вася-Клешня с Димой-Брынзой, исчезали, а потом снова появлялись, еще более окрепшие на свежем воздухе и физической работе. И продолжали бомбить квартиры достопочтенных граждан, пить с барыгами и спать с очередными девочками до очередной облавы. Ну, разбивали патрульные аппарат Муське-Манекенщице и самое ее забирали в участок, зато вскоре Муська снова заквашивала барду, а трущобные умельцы за умеренную плату восстанавливали порушенный агрегат. И теперь Манекенщица работала чуть больше и брала за услуги чуть дороже, пока не покрывала убытки, нанесенные «бляхами», как свойски называли патрульных жители трущоб.