Ехали быстро, останавливаясь лишь на короткий отдых и пересадку на заводных коней. Хоть дорога и не была особо оживленной, но полковник и его спутники то и дело обгоняли тяжелые, запряженные медлительными волами телеги, на которых в Константинополь доставлялось продовольствие. Большому городу требовалось много еды. К наступлению темноты, когда ехать дальше было уже не безопасно, путешественники въехали в небольшой городок Чорлу, где по совету пограничного унтера остановились в небольшой гостинице для военных, при комендатуре.
Основным достоинством этого весьма скромного на вид учреждения были наличие крыши и полное отсутствие в постелях насекомых. Но гусары уже давно привыкли к ночевкам на полевых биваках. Выехав рано поутру из Чорлу, уже вечером полковник Пушкин и сопровождавшие его гусары, миновав пригородную заставу на северной дороге, въехали в Константинополь. Кони и люди устали, светло-синие доломаны стали серыми от пыли. Но они все-таки добрались до цели за два дня.
Спросив на пригородной заставе дорогу до госпиталя, полковник направился по кривым улочкам Константинополя через весь город к дворцу Долмабахче. Это был типичный восточный город, уже отошедший от первого шока после захвата и теперь заполненный прохожими, лавками и торговцами, среди которых, к удивлению Александра Александровича, было немало турок. Гусары, наверное, заблудились бы в этом похожем на путаницу бараньих кишок хитросплетении улиц, но стоящие на посту городовые помогли найти им дорогу к госпиталю.
Немного поговорив с одним уже пожилым работником правопорядка, полковник Пушкин узнал, что все они российские греки, которые откликнулись на призыв руководителя югоросского КГБ Аристидиса Кириакоса и коменданта Константинополя майора Дмитрия Никитина — кстати, тоже наполовину грека — вернуться и послужить своей возрожденной родине. Уволившиеся с русской службы офицеры составили костяк Национальной гвардии. Приветствовались также врачи и учителя. Не остались без работы и приехавшие из России полицейские чины, которые были необходимы для наведения в городе элементарного порядка. Правда, кое-где, в самых неспокойных местах, еще стояли армейские блокпосты. Но, как сказал городовой, все это ненадолго. Самые буйные и опасные смутьяны были уничтожены во время штурма города и в первых беспорядках. Остальные уже ретировались на азиатский берег.
Вот так, от городового до городового, полковник Пушкин и добрался, сначала до европейского квартала, а потом и до госпиталя. Темнота на юге летом наступает быстро, солнце на закате падает за горизонт, как подстреленное. Но на улицах европейского квартала, словно это было не в бывшей столице Османской империи, а в Париже или Петербурге, с наступлением темноты загорелись розоватые газокалильные фонари, так что гусары добрались до места вполне благополучно.
Сам госпиталь, словно выходец из иного мира, окутанный призрачным бело-голубым светом, был виден издалека. Спешившись, полковник оставил своих гусар присмотреть за лошадьми у коновязи, а сам, объяснив цель визита, спросил дорогу у дежурного по КПП. Тот для начала указал Пушкину на умывальник, где лежали полотенце, мыло и щетки — одна для чистки одежды, вторая для чистки сапог. Когда полковник отряхнул дорожную пыль и умылся, ему дали приготовленный для посетителей белый халат, и он отправился искать свою непутевую дочь и раненых сослуживцев.
Госпиталь жил своей обычной вечерней жизнью. Закончилась лихорадка боев, когда каждые пятнадцать-двадцать минут на вертолетную площадку прибывали борта с ранеными, и теперь большая часть его обитателей, за исключением самых тяжелых, проходила по категории выздоравливающих. Но для начала полковник Пушкин нашел не свою дочь, а потерянных и уже заочно похороненных офицеров.
Все трое были живехоньки и находились в офицерской курилке, в компании таких же выздоравливающих. Собственно, полковника Пушкина привлекли гитарные переборы и слова незнакомой песни, и лишь потом он заметил штаб-ротмистра Чагова, а также корнетов Маркина и Зубова. Все трое были веселы и внешне почти здоровы. Они завороженно слушали наигрывающего на гитаре раненого сотоварища, у которого из-под больничного халата выглядывали синие полоски нательной рубахи. Сделав знак встрепенувшемуся при его виде ротмистру, полковник вслушался в слова песни:
— Определенно сильно, — решил он, — хотя, конечно, до папенькиных стихов далеко…
Александр Александрович тут был не прав. Без Александра Сергеевича в русской словесности не было бы ни Константина Симонова, ни Владимира Высоцкого, ни группы «Любэ», ни «Священной войны», а были бы одни педроидного вида певцы и похабные частушки.
Перекинувшись несколькими фразами с сослуживцами, полковник возблагодарил Создателя, что его люди живы и, скорее всего, скоро будут здоровы, двинулся дальше в поисках дочери. Ее, как ни странно, Александр Александрович сначала услышал, а потом лишь увидел. Чистый четкий голос Оленьки читал кому-то вслух, на этот раз уже папенькину «Сказку о царе Салтане».
В большой, заставленной больничными койками надувной палатке было людно. Раненые лежали, сидели на койках и табуретах, стояли, опираясь на костыли, в проходах и как завороженные слушали сказку в исполнении его дочери, сидящей на табурете в середине палатки. У многих из них на халатах были приколоты новенькие георгиевские крестики. Несколько дней назад новый государь Александр III лично посетили сие лечебное заведение, и на раненых воинов всех сословий и рангов пролился щедрый дождь боевых наград и повышений в чине.
Стоя у входа, Александр Александрович видел только худенькую, обтянутую белым медицинским халатом спину Ольги и белую косынку сестры милосердия, туго стянутую узлом на ее затылке. Рядом с полковником, прямо у входа, стояли две смуглые, восточного вида санитарки или медсестры, то ли грузинки, то ли гречанки — кто их разберет, которые внимательно слушали его дочь. Раненые при виде старшего офицера зашевелились, но Александр Александрович, не желая беспокоить воинов, получивших ранения и увечья на службе России, сделал им знак не обращать на него внимания. Дождавшись конца декламации, он приглушенно кашлянул, привлекая к себе внимание.
Ольга обернулась, вскочила и с криком: «Ура! Папенька приехал!» — бросилась на шею отцу.
Такое бурное выражение радости и присутствие посторонних удержало полковника от слов, которыми он хотел выразить свое неодобрение поведению своей непутевой дочери. Александр Александрович видел, как раненые в смущении отводят глаза, некоторые от умиления смахивают слезы, видимо вспоминая своих детишек, оставшихся в России.
Они вышли из палатки. Тут Александр Александрович снова захотел изобразить из себя строгого отца. Но и тут на защиту Ольги откуда-то на него коршунами налетело местное больничное начальство в лице главного хирурга полковника медицинской службы Сергачева и подошедшего чуть позже начальника госпиталя полковника Антонова.
В результате потомок великого русского поэта был, если можно так выразиться, «задержан до выяснения» и вместе с дочерью уведен в штабной корпус пить чай. С плюшками. Как он тут же узнал, жених Ольги совсем недавно убыл вместе с адмиралом Ларионовым в Петербург, а ее югоросская опекунша Ирина Андреева, невеста бывшего герцога Лейхтенбергского, а ныне великого князя Болгарии Сергея, находилась сейчас в отъезде и должна была появиться в Константинополе завтра утром. К концу чаепития Илья Петрович Антонов вызвал дежурного и попросил проводить полковника Пушкина и сопровождавших его гусар до ближайшей приличной гостиницы. Как говорится, утро вечера мудренее.
А вообще, Александр Александрович уже в душе простил свою дочь только за этот возглас «папенька!» и радость, с которой она встретила его. Родные ж люди, куда от этого денешься…