Глава 17

Стоя перед зарешеченным окошком одиночной камеры, я покачивался с пятки на носок и самозабвенно во всё горло выводил:

За железной дверью что-то лязгнуло и хриплый голос часового вякнул:

— Петь не положено!

Прервавшись, чтобы глянуть на морду, появившуюся в «кормушке», я презрительно сощурился и, протянув: — Да пошёл ты… — продолжил вокал:

— Ну, товарищ подполковник! Ну не положено ведь, услышит кто — и меня и вас накажут!

Вот зануда, такую песню испортил! А она у меня по ассоциации родилась, когда здесь огляделся. В далёком детстве фильм видел и момент из него запомнил — такое же окошко, камера и главный герой поёт про Сенечку… Только ему при этом никто не мешает. И вообще интересно — как они меня смогут за песню наказать? Посадят в другую камеру? Карцера, однако, для старшего комсостава уставом не предусмотрено. М-да… а ведь солдатика-то действительно могут поиметь за то, что допустил подобное. И всем будет плевать, что я офицер, а он ефрейтор и никак на меня повлиять не может… Ещё раз глянув на просящую физиономию бойца, прекратил пение и сказал:

— Хрен с тобой, золотая рыбка! Тогда буду читать стихи…

— Товарищ подполковник, у нас вообще шуметь нельзя.

— А что у вас можно?

— Сидеть…

— Ну ты и шутник… Ладно… Обед в вашей богадельне когда?

Круглое лицо ефрейтора, увидевшего, что высокопо-ставленный узник перестал дизелить, озарилось радостью, и он, глотая слова, зачастил:

— А скоренько уже, скоренько. Через час, в аккурат, и принесут!

Ну вот и славно. Кушать ещё не хотелось, только узнать про расписание «губы» никому не рано и никогда не поздно. Мне, правда, его вчера начгуб доводил, но я всё пропустил мимо ушей, даже не рассчитывая, что придётся здесь задержаться более чем на ночь. Только Колычев, похоже, сильно обозлился и решил наконец всерьёз засадить старого боевого друга в кутузку. Чтобы, так сказать, прочувствовал разгильдяй Лисов всю глубину своего падения и морального разложения. Правда, начав с угроз трибуналом, Иван Петрович закончил всего десятью сутками гауптической, блин, вахты. И даже когда я ему напомнил, что моё задержание, если судить по словам Мессинга, может всем выйти боком, никак не отреагировал. То есть отреагировал, сказав, чтобы товарищ подполковник не сильно задавался и вообще этот арест не просто так арест, а наказание за конкретное деяние, и что, мол, по закону я вообще попадаю под статью. Но зная меня давно и учитывая обстоятельства, он готов не доводить дело до трибунала, а дать своей властью десять суток. Чтобы я, так сказать, больше проникся…

Только один фиг обидно. Ведь не поленился отец родной и аж на гарнизонную губу отправил, а не просто домашним арестом ограничился. И главное, это всё проделал со свежеиспечённым лауреатом Сталинской премии и кавалером уже второго ордена Ленина, а я ещё после банкета толком не отошёл…

Хотя я и говорил, что верну эти сраные бабки, но командир закатил целую лекцию о равенстве перед законом и недопустимости подобных действий, тем более человеком, наделённым такими полномочиями, как у меня. Трындел о чистых руках, горячей голове, спокойной совести и прочей фигне. Даже Уголовный кодекс показывал. Я эту книжечку взял, но сразу полез смотреть не свою статью, а пятьдесят восьмую и всё, что с ней связано. Попутно немного прокомментировал…

Для Колычева это стало последней каплей, и, обозвав меня неисправимым долбодобом, он в ярости упёк подчинённого расхитителя на гарнизонку. А если смотреть трезво, то пострадал я, как и все великие люди, исключительно за правду. Но того же Галилея за заявку про то, что «она вертится», святая инквизиция к домашнему аресту приговорила, а меня за правдиво написанный отчёт сразу обвинили в растрате государственных средств и в тюрьму посадили. А главное, за какие-то жалкие две штуки марок, будь они неладны!

И ведь, когда писал отчёт, была мысль соврать, будто я их потерял во время неравной битвы с англичанами. Но тогда той мысли только ухмыльнулся и написал как есть. Кстати, потом, когда выйду, Колычеву скажу, что фиг я все две штуки возвращать буду! Полторы сотни, оставшиеся после покупки кольца, у меня лимонники слямзили. Так что с честного Лисова только штука восемьсот пятьдесят! И ни копейкой больше! А то моду взяли обдираниями заниматься…

Это мне тот момент вспомнился, когда Иван Петрович намекал, чтобы гонорары за песни, которые я принёс в этот мир и которые стали шлягерами, отдал в какой-нибудь фонд. Типа по большому счёту я их украл и поэтому, чтобы облегчить совесть, гонорары с пластинок и отчислений за прокрутку по радио надо бы вернуть. Ага, щаз! Может, у меня ещё старые инстинкты живы, но с государством я никогда, ничем и ни под каким видом делиться не буду! Не фиг морду баловать. Правда, прямо так, как думал, говорить не стал, а просто сказал, что ничего никому не отдам и с больной совестью как-нибудь постараюсь справиться. Командир, глядя на мою решительную физиономию, тогда удивился — мол, в каких-либо тратах я не замечен, в карты не играю, любовницы нет, до денег не жадный, так для чего мне такая куча бабок?