– Десять тысяч, – если бы взгляд убивал, от барона Мелвиха и мессира де Фармера остались бы две неприглядные лужицы. – Хорошо. Вы их получите. Мы договорились?
– Ага, стало быть, раздобыть десять тысяч безантов для вас не составит затруднения, – обрадовался германец. – А двенадцать? Или пятнадцать? Скряга вы все-таки, мессир Исаак, верно про вас говорили. Даже собственную жизнь стараетесь выкупить подешевле. И никаких безантов у вас, скорее всего, нет. Так что представим мы вашу особу пред ясные очи императрицы, и пусть она решает, как с вами поступить. А наш долг на сем будет выполнен.
Мессир фон Райхерт подобрался, приготовившись к тому, что разъяренный ромей сейчас бросится на них. Однако Исаак Комнин сидел неподвижно, только на лице его возникла кривая, нехорошая ухмылка, да глаза заледенели. Если Гунтер верно освоил тонкости средневековой психологии, только что он приобрел заклятого врага.
«Пустое, – ободрил сам себя германец. – Что он мне… нам может сделать? Ничего».
– Зря ты с ним так, – внезапно заявил Мишель, когда они покинули комнату, и стражник тщательно запер за ними дверь на засов. – Если ты не собирался брать с него выкуп, то лучше бы сразу сказал, что мы отведем его в Палатий. Зачем дразнить попусту? Это Серж вполне бы мог так подшутить над своим противником.
С последним утверждением мессир фон Райхерт был вынужден поневоле согласиться. Шутка, казавшаяся поначалу такой забавной, под конец стала откровенно злой и циничной – в духе русского. Но Казаков довел бы игру до конца, взяв деньги и ежедневно потчуя Комнина уверениями, что завтра тот будет на свободе.
Насупившийся де Фармер заявил, что уходит спать. Германец кивнул в ответ, но в отведенные гостям комнаты не пошел, решив перед сном побродить по крохотному садику во внутреннем дворе. Над византийской столицей повис холодный, прозрачный осенний вечер, как нельзя больше подходивший к меланхоличному настроению барона Мелвиха.
Тоску разогнало внезапное и шумное явление. Мимо сада с топотом и воплями пронеслась ребячья стайка, сопровождаемая заливисто лающими охотничьими собаками и негодующей нянькой. Дети – шестеро или семеро мальчиков и девочек лет десяти-двенадцати – размахивали подожженными ветками, хохотали, вырывали друг у друга игрушки, ведя себя, как свойственно резвящимся подросткам любого столетия. Завидев иноземца, ребятня приостановилась, с любопытством разглядывая незнакомого человека. Обеспокоенная нянька торопливо погнала своих подопечных дальше.
В доме, стоявшем наискосок от посольского флигеля, распахнулась дверь, в освещенном проеме возник силуэт женщины, мягко окликнувшей: «Александре… Дэви!..» Если верить звонкому голосу, женщина была очень молода.
Двое мальчиков, отделившись от остальной компании и распрощавшись, юркнули в дом. Их мать обменялась парой фраз с нянькой, и, закрыв створку, исчезла. Маленький кусочек чужой жизни, сценка из жизни обитателей итальянского квартала города Константинополя, случайно разыгранная перед глазами стороннего наблюдателя. Просто бегущие домой дети. Всего лишь.
Ждать аудиенции при дворе базилиссы Склирены пришлось целых пять дней. Как уверил спутников многоопытный де Фуа, им посчастливилось – обычно в первые месяцы нового правления чужеземцам в Палатий вообще не попасть. Ромеи увлеченно решают собственные трудности, им не до иностранцев с их хлопотами и просьбами. Нынешнее исключение произрастает из сложной политической обстановки, в которую угодила Империя, и обусловлено топотом приближающейся армии Великой Римской империи. Говорят, передовые отряды уже преодолели Фракию и постепенно занимают мыс, на котором стоит город Галлиполи. Там – самое узкое место пролива Дарданеллы, оттуда крестоносцев на предоставленных греками судах начнут переправлять на азиатскую сторону. В Константинополе ходят устойчивые слухи, что скоро прибудет и сам престарелый Барбаросса – а если не сам император лично, то его посольство.
За это время Мишель де Фармер, наняв проводника, наведался в иоаннитскую прецепторию, вернувшись обескураженным. Гай Гисборн из королевства Английского благополучно добрался до столицы Империи, но в одиночестве, утратив своего попутчика из Шотландии. 18 ноября мессир Гай оставил своим друзьям своеручную записку о том, что проживает в прецептории. Как объяснили Мишелю служители, молодой франкский рыцарь находился в странноприимном доме до конца декабря. Незадолго до памятных волнений против тирана Андроника кирие Гисборн вышел за ворота монастыря и более не возвращался. Спустя седмицу явились люди за его имуществом, собрали все и унесли. Какие люди? А дворцовая стража. Почему им не воспрепятствовали? Так кто ж в здравом уме будет препятствовать ликторам, когда они при исполнении?
– Не было печали, – удрученно заявил германец, выслушав рассказ сотоварища. – Из всей нашей компании мессир Гисборн казался мне самым разумным и предусмотрительным. Во что его угораздило влипнуть? Как нам его теперь отыскать?
– Попробовать выведать в Палатии? – здраво предложил встревоженный де Фармер.
– Ага, вот у императрицы больше дел нет, как следить за участью подозрительных иностранцев, – огрызнулся фон Райхерт. – Хотя попытаться все равно надо. Византия – оплот бюрократии. У ромеев наверняка есть какой-то департамент, куда стекаются сведения о задержанных. Сунемся туда, заплатим клеркам, поспрашиваем.
У барона Мелвиха хватало своих забот. Перед отъездом с Кипра ему вручили несколько мешков, до отказа забитых пергаментами, настоятельно потребовав ознакомиться. Выяснилось, что сие – бумаги с разнообразными сведениями о делах Палестины, причем некоторые из них были составлены лично королевой Элеонорой. Его величество Ричард Плантагенет в качестве напутственных инструкций сообщил посланнику о своем твердом намерении в конце весны высадиться под Аккой, захватить таковую и далее прямиком направиться к Иерусалиму – «а коли почтеннейший Барбаросса запоздает, то мы мешкать и ждать его не будем! Да, прямо так ему и передайте – пусть пошевеливается, не то Святой Град без него освободят!»
«Кое-кто точно не умрет от скромности», – буркнул про себя Гунтер, по врожденной дотошности решив все-таки прочитать выданные документы. Теперь он безвылазно сидел в полутемной комнатке, обставившись свечами, разложив пергаменты и продираясь сквозь витиеватый стиль средневековых писцов. Голова у германца потихоньку шла кругом, малой отдушиной были только воспоминания об оставшейся на Кипре Елене-Даниэлиде да голоса за окном. Давешняя шумная ребячья компания по меньшей мере дважды в день наведывалась в облетевший сад, носилась по дорожкам, играла с собаками и убегала дальше. Несколько раз германец видел из своего окна матушку мальчиков, что жила в доме наискосок. Темноволосая миловидная женщина и в самом деле выглядела слишком юной, и Гунтер решил, что она доводится подросткам не родительницей, а близкой родственницей. Между собой дети и девица разговаривали то по-гречески, то на норманно-франкском, и мальчики частенько обращались к собеседнице «тетушка Агнесса».
Мессир де Фуа целыми днями где-то пропадал, объясняя свое отсутствие тем, что хлопочет над ускорением аудиенции и исполняет поручения, данные ему мадам Пуату. Впрочем, как-то раз он прихватил с собой Мишеля, проведя нормандца по достопримечательным местам Константинополя. Прогулка произвела на молодого де Фармера весьма сильное впечатление – он честно признался, что никогда не видел столь большого, населенного и богатого города, и даже не думал, что такие бывают на свете.
Памятный день визита в императорский дворец начался задолго до рассвета. Для Комнина из Палатия прислали крытые носилки алой кожи, расшитой золотом, и бывший кипрский деспот чуть приободрился, сочтя это за хороший знак. Прогрохотав через пробуждающуюся столицу, франкская кавалькада выехала на огромную площадь, образованную уменьшенным подобием римского Колизея, дворцом в античном стиле и огромными каменными вратами с бронзовыми решетками. Мишель, вообразив себя заправским гидом, важно сообщил германцу, что площадь и дворец зовутся единым именем Августеон, маленький Колизеум – это форум императора Константина, а ворота – Халкидия, главный въезд в Палатий. Стало быть, ромеи сочли их посольство достаточно значительным, чтобы впустить их тем же путем, каким попадают в свое владение базилевсы.
Крамольную мысль о том, что опытные и собаку съевшие на всяких церемониях ромеи просто-напросто устрашают впечатлительных европейцев, мессир фон Райхерт решил придержать при себе. Германцу тоже было до чрезвычайности интересно. Он искренне сожалел о том, что среди имущества гостей из будущего не завалялось кинокамеры или, на худой конец, фотоаппарата. Ведь к XX веку от этих величественных построек ничего не останется, и археологи будут вести бесконечные споры о том, принадлежал ли обнаруженный фундамент дворцу Августеон или нет.