В итоге Пиза и окрестные земли остались за Флоренцией. Учитывая же силу флорентийской армии, заметно превышающую всё то, что могли выставить восставшие даже с учётом поддержки со стороны завязших в Неаполе французов… перспективы для пытающейся возродиться республики были неважными. Однако располагающийся восточнее сосед, республика Сиена, протянула руку помощи, выслав отряды «добровольцев». Только благодаря этому удалось удержать как Ливорно, как и несколько других городов. Пусть даже в заметно урезанном в сравнении с ожидаемым виде, но республика могла удержаться… если ничего не случится.

Случилось. Хотя совсем не то, чего боялись жаждущие восстановления прежнего вида правления и изгнания власти Флоренции и тем более Медичи. Только не извне — там как раз всё обстояло неплохо, со временем даже Венеция стала намекать, что её устраивает ослабление Флоренции и сохранение отколовшейся части — а изнутри. Савонарола, которого многие горожане готовы были носить на руках, почувствовал свою силу. А сила светской и духовной власти одновременно в руках того, кто и без того считал себя Гласом Господним — опасное сочетание. В этом жители республики Ливорно, а именно так по понятным причинам вынуждены были себя называть, убедились довольно скоро. Не все, поскольку большая часть до сих пор находилась под влиянием доминиканского проповедника, но кое-кто начал прозревать, осознавая, что они ухитрились натворить, какое чудовище призвали на свои головы и головы своих близких.

Леонардо Монтальбано стоял, прислонившись спиной к стене одного из домов, примыкающих в центральной площади Ливорно, и ощущения от происходящего вокруг были… Они были, они разрывали душу на множество мелких лоскутков, и это являлось достаточным для того, чтобы если и не уйти, то хотя бы закрыть глаза. Увы, этого он себе позволить не мог. Требовалось держать глаза, уши и сердце открытыми, чтобы окончательно сбросить с себя очарование слов Савонаролы и его своры бешеных псов. То воистину колдовское очарование, которое совсем недавно помутило разум почти всех жителей Ливорно и не только.

Стоящий рядом друг Леонардо со времён обучения в Пизанском университете, Джузеппе Альгири, также разделял чувства Монтальбано по поводу творящегося на площади. Площади, заполненной людьми так, что свободное место было лишь по краям — и то немного — да в самом центре, где происходило то действо, которое организовал Джироламо Савонарола. Стоящие на коленях, спиной к толпе и лицом к своему лидеру доминиканские монахи с небольшими вкраплениями слуг Господа из иных орденов. Добровольные помощники из мирян, находящиеся на седьмом небе от счастья уже оттого, что им разрешили находиться не просто на площади, а «во внутреннем кольце», поблизости от своего кумира и светоча. Запахи смолы и масла, переплетшиеся в общий, довольно причудливый аромат. И политые этой смесью дрова, сложенные в один огромный костёр. Тот, который пока ещё не был подожжен. Тот, рядом с которым стоял сам Джироламо Савонарола, витийствующий по своему обыкновению, проповедующий жителям города о пагубности греховной жизни и о пути к спасению, выстланному не розами, но терниями.

— В прошлый раз подготавливаемый костёр был намного меньше.

— На том костре казнили книги, неугодные Савонароле, Дзузеппе, — шёпотом ответил другу Монтальбано. — Сократ, Цицерон, комедии Аристофана, другие, вызвавшие его гнев. А книги горят быстро и они невелики. Сейчас он, не закончив войну со знанием, начал воевать с богатством.

— Зачем мы стоим тут и смотрим?

— Чтобы окончательно исцелиться от дурмана, которым затуманили наш разум, — не медля ни мгновения. Ответил Леонардо. — Другие, кому мы посоветовали прийти, тоже тут и тоже для этого. Мы увидим их после… представления и по одному виду, по первым же словам поймём, кто из них выздоровел, а кому уже ничем не помочь.

— Разве такие найдутся? После того, как этот доминиканец прокричал, что человеку достаточно чтения лишь одной библии, охапки соломы вместо кровати и одной смены одежды. Остальное же — роскошь и излишества, которые смущают дух ревностного христианина и с которыми нужно бороться.

— Посмотри на… этих, — презрительно скривился Монтальбано. — Они как овцы, которых пастух ведёт то на луг с зелёной травой, то на водопой, то прямо на бойню.

Смотреть и впрямь было на что. На политые смолой и маслом дрова подручные Савонаролы бросали картины, гобелены, очередные книги, шитые серебром и золотом одежды, чучела зверей и птиц, а также многое другое, что в понятии беснующихся монахов подпадало под определение «богатство». И как только набралось достаточно «зримого воплощения растлевающей души добрых горожан роскоши», в эту груду полетели зажжённые факелы. А много ли надо для того, чтобы воспламенились политые тем же маслом поленья? Достаточно даже нескольких искр, не говоря уже о десятках факелов. И вот уже ревущее пламя алчно поглощало плоды трудов известных и не очень мастеров, слово рукописное и печатное, теша этим стремление мракобесов в рясах обрушить людей обратно, во тьму невежества и примитива.

Орущий сквозь рёв пламени Савонарола, проклинающий грехи человеческие, призывая не ослаблять «борьбу с таящимися в душе дьявольскими порывами». Беснующаяся толпа, среди которой не было ни одного человека в ярких, праздничных одеждах. Лишь грубая ткань, серо-чёрные тона, фанатичные лица, явно жаждущие того момента, когда вспыхнут иные костры, приправленные запахом горящей плоти тех, кого их кумир назовёт еретиками… Густой дым поднимался вверх, окутывая город, который словно замер от происходящего внутри его каменных стен.

Мало кто заметил, что как только разгорелось пламя, с площади улизнули десятка полтора человек. Скрылись незаметно, но уже менее чем через полчаса встретились, как и было договорено. Леонардо Монтальбано исполнил то, о чём говорил своему другу по университетским временам, перемолвившись несколькими фразами с каждым. С каждым из пришедших, но не со всеми, с кем хотел изначально.

— Сантуччи и Калатари не пришли, хотя их видели там, на площади, — процедил Гвидо Манзини, который до того, как потерять кисть левой руки, успел несколько лет повоевать в одной из флорентийских кондотт, а теперь являлся довольно богатым торговцем, имеющим неплохие связи с венецианцами и неаполитанцами. — Почему так случилось, Монтальбано?

— То, о чём мы говорили с Альгири — Сантуччи и Калатари не сумели выбраться из-под чар доминиканца, — печально вздохнул Леонардо. — Даже если они придут, мы не сможем им верить. Но должны улыбаться и показывать хорошее отношение.

— Не слишком ли?

— Нет, Гвидо! Неужели ты не понимаешь, что сперва горели книги, теперь «богатство», а скоро запылают те, кого Савонарола назначит еретиками?! Хотя отлучённый Святым Престолом еретик именно он. Более того, мне намекнули, что Александр VI намерен распустить орден святого Доминика, а самых главных доминиканцев объявить поддавшимися пагубной ереси Джироламо Савонаролы. А он опирается не только на слова, сказанные с высоты Святого Престола, но и на мечи своего сына, Чезаре Борджиа. Мечи, которые заставили отступить даже короля Франции. И сейчас мы должны сделать выбор — не только для себя, но и для тех, кто живёт в Ливорно. Может и не только здесь.

Собравшиеся по призыву Монтальбано понимали, о каком именно выборе идёт речь. Пусть прямо об этом и не говорилось, но намёки звучали неоднократно. Исходя из них, все они сегодня и собрались… ну почти все. Вместе с тем отсутствие двоих, оказавшихся на поверку не столь приверженными идее, что в Ливорно творится нечто совсем уж неприглядное, не являлось опасным. Пока не прозвучало ничего действительно опасного даже для ушей тех, кто полностью поддерживал Савонаролу. Более того, собравшиеся были из числа тех, кто не просто сочувствовал восстанию, но и вложил в его подготовку немало сил и средств.

Им не нравился результат, который они получили. Ожидали получить республику наподобие Венеции или той же Сиены… или Флоренции до времени, когда Пьеро Медичи при поддержке Борджиа объявил себя герцогом Флорентийским. Нормальную республику с процветающей торговлей, привычными карнавалами и маскарадами, с развитием наук и изящных искусств. Получили же… дым костров, которые усиливались и угрожали уже и казнями людей, а не вещей, олицетворяющих греховность бытия. Серые и чёрные одеяния находящихся вне дома людей, причём этого не избежали даже юные и прекрасные синьорины. Более того, поползли вполне себе достоверные опасения, что Савонарола готовит специальные отряды, которые должны будут врываться в дома подозреваемых в «жизни роскошной и неправедной», дабы настоятельно убеждать грешников расстаться с неподобающими доброму христианину вещами. Про наказания за святотатство и игры в карты и кости и говорить не стоило — они уже начали применяться. Часть из собравшихся лично видела, как на той же центральной площади Ливорно вырывают языки тем, кто был по донесению кого-то из доминиканцев или верных последователей Савонаролы обвинён в «хуле на Господа или говорящих от имени его». Игроки пока что отделывались огромными штрафами и публичным побиением плетьми, которое учиняли… добровольные помощники. Учитывая же, что в нескольких таких случаях плётка вволю погуляла по спинам отнюдь не простых подмастерьев, а видных жителей города… симпатий к новому порядку и его олицетворению у тех, кто ещё сохранял часть прежней власти, это явно не прибавило.

Власть и сколь-либо значительное влияние уходили. Утекали, словно вода сквозь пальцы. Вместо них появлялся страх, что ночью или прямо посреди дня в дом ворвутся «божьи люди» с именем своего кумира на устах, выволокут из дома всё ценное… и даже не ради наживы, а чтобы просто сжечь на площади на потеху толпы, что пока рукоплескала тому, кто провозгласил себя воплощающим царство божье на земле.