– Что вы, – заволновалась хозяйка, – это похвально. Быть трезвенником – большое мужество. Я приветствую таких людей.
– Я тоже, – поддержал Лев. – А Борис, действительно, отважный, в своих костромских лесах, говорят, на медведя с палкой ходить не боялся.
Лева наполнил хозяйке рюмочку, а себе – граненый стакан и тут же под возглас «за ваше здоровьице, Мария Ивановна, за здравие Бориса Александровича, за комсомол!» смачно опрокинул его, захрустев огурчиком. Боря, чернее грозовой тучи, отвернувшись к темному окну, скрипел зубами. С шутками и прибаутками Коконин не спеша опорожнил бутылку и улегся почивать. Можно представить степень негодования товарища.
Или другой случай. Заведующий отделом пропаганды и агитации в редакции Юрий Черняк – молодой, чернокудрый, веселый, всегда подтянутый и элегантный. Шляпа, дубленка, башмаки, галстук – все импортное. Наверное, из-за пижонства таскал он всюду большущий портфель с несколькими невынимаемыми книгами. На этом и решил сыграть неугомонный Лева.
Однажды, когда Черняк отлучился, он зашел в его кабинет, выбросил книжный хлам и положил в портфель аккуратно завернутый в газетную бумагу полновесный кирпич. Все с интересом стали ждать продолжения. Юра вернулся, пошуршал бумажками на столе, надел модную курточку, прихватил любимый портфель и важно зашагал на обед. Через час-полтора возвратился, портфель поставил на место. В подходящий момент проверили заморскую сумку: кирпич на месте. Черняк таскал его несколько дней. Затем при стечении газетного люда Лев Коконин, задав несколько каверзных вопросов и даже поспорив, извлек на глазах у всех из портфеля тяжелый кирпич. Смеялись до слез. Но все это потом.
А пока мы учились и готовились к выпускным экзаменам. Особенно неудачным был для меня экзамен по химии, которую я не любил, не знал и знать не хотел. В результате, смешивая что-то в пробирке, чуть не взорвал класс вместе с экзаменаторами. Мне поставили тройку при условии, что больше никогда меня не увидят. Но в целом школу рабочей молодежи закончил не так уж и плохо. Четыре тройки (русский язык, алгебра, геометрия и химия), две пятерки, остальные четверки.
На выпускной вечер не явился. С Юркой Горностаевым и Игорем Лузиновым из параллельного десятого пропьянствовали где-то и только на другой день заявились, чтобы забрать аттестаты. Нас пожурили, но документ выдали. А позже получил я и фотографию нашего выпуска. Все состоялись как личности. Тот же Игорек, несмотря на то, что прихрамывал на своем протезе (одной ноги у него не было по бедро), закончил наш медицинский институт и стал хирургом. Говорят, неплохим. Как он выстаивал с протезом на ноге многочасовые операции, не представляю.
Не совсем обычный учитель
Еще один оставшийся в памяти учитель – Вадим Германович Рихтер, чистопородный немец с «Красного Перекопа», которого знали там все.
Воистину неисповедимы пути господни. В далеком 1956 году в наш класс вошел маленького роста человек, с очень непривычной для нас, перекопских ребят, внешностью. Двубортный костюм, галстук, гладко зачесанные светлые волосы, короткие усики над верхней губой, да еще в руках толстый потрепанный портфель, который не положил, а бросил на учительский стол. Одно это делало его непохожим на учителя в нашем понимании. Начал он, как и положено:
– Гутен таг, камраден. Вер ист хойте орднер?
Не все из нас могли понять сказанное, хотя и добрались до десятого класса. А означало ставшее традиционным приветствие: «Здравствуйте, товарищи! Кто сегодня дежурный?»
Он с самого начала стал говорить с нами только по-немецки. Понимаешь ты, не понимаешь – другого языка на уроке не признавал. И нам, особенно мастеровым мужикам лет под сорок, которых в вечернюю школу погнала производственная необходимость сохранения должности на комбинате, приходилось нелегко! Привыкли.
Не хотелось писать об этом, но что было, то было. Вадим Германович в те годы сильно злоупотреблял горячительными напитками и нередко на урок являлся навеселе. Бросив портфель на стол, вынимал из него кипу немецких журналов и раздавал нам. В киосках тогда, кроме газеты «Правда» и журнала «Огонек», купить ничего было нельзя. Заграница для граждан СССР являлась практически закрытой. Где брал он их, не знаю, но приносил и давал смотреть, читать – у кого как получится.
– Смотрите, читайте, учитесь, – бросал на ходу и исчезал.
Мы смотрели и балдели. Журналы даже не ГДР, а ФРГ, то есть с обилием рекламы, в том числе не очень пристойного содержания. По тем временам, конечно. И нам, естественно, хотелось узнать, что за теми картинками скрывается. И читали со словарем, надеясь на какое-то сокровенное знание. Но всегда оказывалась голая реклама. С «глянцем», получается, мы познакомились еще до хрущевской оттепели.
К экзаменам, которые сдавать пришлось без заболевшего исчезнувшего учителя, пришли с минимальными знаниями, но сдали все. Значит, верной была избранная Рихтером методика!
Учитель необычный. И если иногда от него попахивало не только одеколоном, мы из солидарности скрывали это. Он же в подобных случаях становился разговорчивым и, перемежая русскую речь с немецкой, рассказывал о войне, о немцах Поволжья и немцах вообще.
В войну он партизанил, что делало в наших глазах маленькую его фигуру более значимой. Но и в самых откровенных разговорах открывался не до конца.
Потому открытием стали для меня встречи с ним годы спустя. Встречались мы почти на равных: я редактировал в пединституте многотиражку, а он приходил на кафедру немецкого языка к профессору Н.А. Булах и почти всегда заглядывал ко мне в редакцию.