Сын Лампеи – Гена, Генаха, а в её материнских устах – Енаха, крепыш толстогубый, толсторожий, рыжий и бесстыжий. Но когда речь заходила о нем, как правило, в связи с какой-то очередной его выходкой, Лампея, поджимая губы, говаривала:
– Знамо дело, красивый Енаха, так ведь с хари не чай пить…
Меня такая характеристика даже тогда повергала в изумление. Он, безусловно, смышлен, не по возрасту силен, очень подвижен, но назвать его красивым могла только мать. Хотя… в вологодском глубинном менталитете, как я потом понял, красивый – прежде всего здоровый, а олицетворением здоровья в их глазах – парень с мордой, толстой и красной . И тут все сходится.
Однажды на свадьбе у соседки Маши Щукиной, выдававшей замуж дочь свою непутевую, умную и добрую Вальку, я вместе с другими пацанами наблюдал празднование из-за распахнутой двери. Тут же были и не приглашенные за стол взрослые. Они, как принято, обсуждали жениха с невестой, а заодно и гостей. Наблюдения их сводились к тому, стала ли рожа красной после выпитой браги или нет. Если покраснела, значит, брага на пользу, если побледнела, то и стопка не в пользу, и сам не жилец. Таковы понятия.
Генаха всегда косил под блатного. Песни пел при полном отсутствии слуха, исключительно тюремные, с жутким подвыванием и на один мотив. Счастье его, что не приглянулся «чечену», а то пошел бы он по тюрьмам с короткими перерывами по известному циклу: «вышел, украл, выпил, сел». Но он-то счастья своего не понимал очень долго. И даже, бросив школу, начав самостоятельную рабочую деятельность, всегда тяготел к «фартовой» жизни. При этом очень много читал, очень много помнил и понимал, – словом, был далеко не дурак.
Еще одна характерная черта его – драчливость, причем чаще всего совершенно бессмысленная, основанная на винных парах. Трезвый парень как парень, а хоть чуток внутрь попало – пиши пропало. Он шел на улицу и искал приключений на свою голову. Пока морду в кровь не набьют, не успокоится. Лампея воспринимала это как нечто само собой разумеющееся:
– Дык у нас в деревне и завсегда так. Завсегда с кольями да вилами. Другой раз кого и насмерть запорют…
Однако за пьяным «Енахой» своим бегала, стараясь не допустить печального исхода. Как-то первого мая, придя с демонстрации, я застал своих домашних в тихом ужасе и трансе. Пройдя в комнату, увидел Генку на кровати в разорванной праздничной белой рубахе, с разбитой в кровь физиономией и храпящего на всю улицу Пестеля. Утром мы с ним выпили по стопарю, и я отправился демонстрировать вместе со всеми свою преданность делу построения самого справедливого общества. Генка не пошел. И вот результат. Мать мне рассказала, что вначале, добавив где-то, он прибежал домой за ножом, через двадцать минут явился с разбитым носом и без ножа. Набросал за пазуху гвоздей (для чего, спрашивается?), вновь помчался с криком: «Всех порешу!» Таким образом добежал до дома Николая Маранова, бывшего майора, подбежал к нему с воплями – и умылся соплями. Кровавыми. Рука фронтовика оказалась тяжелой, а удар точным. Одно слово – фронтовик. И так до следующей пьянки.
Но при всем при том был крайне стеснительным в отношении к слабому полу. И если пытался как-то выразить свое отношение к кому-либо из девчат, то обязательно заканчивал матом. Мы, бывало, собравшись на канаве и свесив ноги вниз, болтали, пели, смеялись, а Генка обычно пасся где-то рядом, его в общую компанию не допускали.
Он и женился нелепо. Лучший друг по работе на шинном решил порвать с надоевшей подругой и передал её Генке. Ей-богу, передал! Тот взял, а она не возражала. Такая вот любовь. Жизнь прожили, в меру ругаясь и скандаля, не без драк. Лида, он звал её Лидуха, родила ему сына, при этом изменяя направо и налево. Знал ли Генка об этом, не ведаю. За то время, пока жили у Сумкиных, мы как бы сроднились. Позже постоянно ходили друг к другу в гости. Они с матерью получили комнату в «розовом» доме напротив Федоровского собора. Я постоянно бывал у них, особенно по дням праздничным в бедные студенческие годы, потому что знал: брага и какая-никакая закуска у Лампеи для нас с Енахой всегда найдется. Я и хоронил её, помогая Генке. Сам он кончил плохо, сгорев на самопальном алкоголе в лихие девяностые.
С ним мы делили не только стол на время уроков, но и хлеб. Когда матери вместе уходили на работу при совпадении смен и мы оставались одни, он всегда предлагал что-нибудь приготовить «пожрать». Мы жарили на нашей большой сковороде картошку с салом, если имелось мясо, жарили его, кипятили чайник и гоняли чаи с сахаром, гуляя по полной. Готовил он отменно, не очень озадачиваясь соблюдением чистоты и гигиены, но здесь я не уступал и следил за чистотой.
Мясо обычно приносил работавший на мясокомбинате сосед и отдавал задешево при одном условии: брать следовало все или почти все. Причина банальна: с мясом он заявлялся прямо с работы, не заходя домой, а домой он приходил уже поддатый и с чекушкой в кармане. Бывший фронтовик и офицер, он, как и многие другие, не смог после войны найти место в мирной жизни. Они, вчерашние десятиклассники, попав на фронт, получали только одну профессию – солдатскую, предусматривавшую два умения – убивать и не быть убитым. Да, и еще одно умение: пить горькую. Фронтовые сто грамм каждый день на протяжении четырех лет войны – еще тот тренинг. И они пили… Дядя Коля из их числа. Бабы жалели его, еще больше жену, любившую своего ненаглядного Колю. И ждали, потому, сколько бы мяса ни принес, больше «пятерки» не брал. Выгода, однако. Но был у той выгоды минус, особенно летом. Холодильников тогда не знали. А стоящие в магазинах и больницах хранилища именовались ледниками, каковыми и являлись. По весне на реках нарезались ровные ледяные блоки, доставлявшиеся по месту назначения и укладывавшиеся определенной толщей под слой опилок.
В Чертовой лапе обходились безо льда. Мясо солили круто и закладывали в какую-либо емкую посудину. У нас тому служила пятилитровая кастрюля. Заложив мясо, на крышку клали несколько кирпичей, позже – булыжин. Мера предосторожности не зряшная. У соседей Сергиенковых имелся огромный кот. Нет мяса – нет и кота. Только появилось мясо, он тут как тут. Любую поклажу, сколь бы тяжелой ни была она, скидывал, мясо разбрасывал, чтобы ухватить самый большой кусок, и был таков. Генка не раз ловил его после, а иногда и во время преступной кражи, бил жестоко и безжалостно. Однажды при мне, желая убить кота, ударил головой об угол дома. Отбросил в картофельную борозду, как нам казалось, бездыханного. Но нет. Через пару минут тот, вздрогнув всем телом, приподнялся и пополз к своему дому. А через несколько дней уже бегал вовсю, но к нашему дому не приближался, только пристально следил за всем из огородных зарослей, дожидаясь своего часа. И дождался. Уж куда мы ни прятали ту кастрюлю, даже наверх куда-то затаскивали, даже подвешивали в авоське. Ничто не помогало. Так и приходилось делить мясо на пятерых.
Другим нежданным соседом стал еж. Как он у нас появился, откуда взялся, не помню. Жил в крыльцовой пристройке, прячась где-то в куче сваленного мусора и удаленного из дома за полной непригодностью хозяйственного хлама. Сейчас этой цели служат балконы и лоджии, тогда сарайки и пристройки. Еж – животное ночное, и поэтому, как только гасили свет и начинали засыпать, сразу начинался стук-перестук: наш ежик выходил на прогулку, стуча своим коготками. Проникнуть в дом труда для него не составляло, ибо пол был стар, трухляв и щелист. А сама мазанка стояла прямо на земле. Не исключаю, что в первоначальном варианте и сам пол был земляным.
Мы специально для него оставляли остатки еды вроде недоеденных кусочков хлеба, вареной картошки. А в блюдечко, как котенку, наливали молоко. Поутру обычно ничего не оставалось. Может, съедал, может, уносил и где-то прятал. Летом он жил в пристройке, зимой перебирался в дом. В углу при входе специально для него набросали тряпок. Так продолжалось года два-три. Исчез он так же внезапно, как и появился.
Как раз в пору переселения к Сумкиным я стал осваивать территории дальше Перекопа и центра города. Для этого мы, то есть я, Сега и Новича, поутру захватив трехлитровый алюминиевый бидон, отправлялись полем к мосту – «битошке», а перейдя его, подходили к станции Всполье с тыльной стороны. Здесь формировались грузовые составы, а пассажирские нам и не требовались. Выбрав подходящий состав, забирались на заднюю площадку вагона. Конечным пунктом обычно были станции Хожаево либо Козьмодемьянск. Здесь мы спрыгивали, когда поезд тормозил на поворотах. Дальше – лес. Чаще всего брали ягоды. Однажды с Сегой попали в такой малинник, что обалдели. Лес, а не малинник. Ягоды крупные и, на удивление, крепкие. Каждый собиравший когда-либо эту ягоду знает, как легко она мнется. А тут крепкие. Мы засели по разные стороны кустарника, и давай брать. Одну – в бидон, две – в рот. И объелись. До дурноты, до рвоты, до головокружения. Я первый сообразил, что надо быстрее выбираться из малинового рая.
– Делаем ноги, – крикнул я.
– Только не бегом, – согласился Сега.
Какое там бегом! Мы разве что не ползли. Хорошо, у Вальки была с собой мелочь, которой хватило на два билета до Ярославля. Чуть живые, приплелись домой с едва прикрытым дном бидонов.
Еще одной памятной поездкой стала авантюрная попытка попасть на Московский фестиваль молодежи и студентов. В поездку мы принарядились: все-таки к иностранцам едем! Денег же на билет ни у кого! И мы проторенным путем отправились на Всполье. Там выбрали подходящий «товарняк» и сели в него. Ждать пришлось долго. Только к обеду состав тронулся, и то еще какое-то время доформировывался и дергался, цепляя вагоны. Тронувшись в путь, мы размечтались о предстоящей встрече с праздничной столицей. Самое смешное, что никто не озаботился проблемой общения, ведь наши познания в иностранном (немецком) были минимальные.