— Вы уверены? — Холодный взгляд уперся в глаза Павла.

— Да, Феликс Эдмундович. Я провел с ним работу и, полагаю, убедил в бесполезности сопротивления.

— Под вашу ответственность, — буркнул Дзержинский, подписывая данную Павлом бумагу. — Получить сведения об участии высших флотских офицеров в заговоре не удалось?

— Нет. Более того, получены факты, согласно которым адмирал Оладьин действительно принимает советскую власть.

— Что-то не верится мне, — покачал головой Дзержинский.

— Адмирал Оладьин рассчитывает с помощью советской власти построить новую мощную империю, — произнес Павел. — Эти сведения я получил от Татищева.

— Но ведь он знает, что мы, большевики, против государственности и за всемирный пролетарский интернационал, — удивленно произнес Дзержинский. — Откуда этот бред про советскую империю?

— Неисповедимы пути аристократа, разочаровавшегося в монархии, — проговорил Павел — Но Оладьин нужен нам. Если хочет служить выдуманной им будущей пролетарской империи, пусть служит. Главное, чтобы работал на нас. Не так уж много высших офицеров старой армии перешли на нашу сторону. В связи с этим я бы просил вас, Феликс Эдмундович, откомандировать меня в Кронштадт.

— Зачем? — проговорил Дзержинский. — Там же комиссаром товарищ Дыбенко.

— Дыбенко направила партия, а мне кажется, не мешало бы иметь при Оладьине еще кого-то от Чека. — вкрадчиво произнес Павел.

— Я подумаю, идите, — бросил Дзержинский.

Дверь, проделанная в воротах старинного замка, захлопнулась, и Алексей оказался на улице. Ветер, прилетевший с Балтики, нес мелкие колючие снежинки. Алексей с удовольствием вдохнул свежий морозный воздух. Не чаял уже оказаться на свободе.

Засунув зябнущие руки в карманы шинели, он неспешно пошел к мосту. Улицы были пустынны, транспорт не ходил. Его обогнало несколько грузовиков. Сидящие в кузовах красноармейцы недобро, с подозрением посмотрели на военно-морского офицера, хотя и без погон и кокарды, одиноко бредущего по улице. Алексей поежился, буквально «кожей почувствовав», что сразу у нескольких человек в грузовиках мелькнула мысль: «Шмальнуть по контрику на всякий случай». Однако обошлось.

На мосту его остановил патруль из двух вооруженных рабочих и одного солдата, без погон, зато с красной повязкой на рукаве. Шевеля губами, один из рабочих прочитал постановление об освобождении Алексея, задержал взгляд на подписи Дзержинского, потом вернул бумагу и, ни слова ни говоря, пошел дальше.

Алексей миновал мост и шел теперь по району застройки восемнадцатого–девятнадцатого веков. Как и в его мире, этот город представлял собой смешение русской широты и европейской стройности, нес печать имперских амбиций. Но сейчас он взирал на улицу холодными глазницами пустых окон, преграждал дорогу неубранными сугробами. Алексей вздохнул. Он помнил этот город другим, совсем другим — блистательным, богатым, довольным. Алексей жалел, что не смог пожить в этом городе до войны, когда, по воспоминаниям коренных петербуржцев, он был еще прекраснее. «Ничего, — сказал себе Алексей, — мы еще поживем в новом Петербурге».

Миновав Михайловский замок, в котором, как и должно, окончил свои дни «апоплексическим ударом табакерки в висок» император Павел Первый, Алексей очутился среди зданий застройки конца девятнадцатого века и вошел в парадную одного из доходных домов на Кирочной улице.

Швейцара не было. Ковровая дорожка с лестницы давно была украдена, а сама лестница явно не убиралась уже много дней. Но зато остались цветные витражи в окнах, которые, как помнил Алексей, почти не сохранились к концу двадцатого века в его мире.

Поднявшись на третий этаж, он нажал на кнопку звонка и через минуту услышал шаги в квартире. Дверь распахнулась, и на пороге возник Санин, как всегда, в безупречно отутюженной тройке, начищенных туфлях и при галстуке.

— А, здравствуйте, Лешенька, — улыбнулся он, — проходите, дорогой.

— А Дуня где? — осведомился Алексей, проходя в коридор и снимая шинель.