– Ну, конечно, и здоровый образ жизни! – все-таки закончил он.
Мужчина ушел от него в некотором раздражении и наверняка тут же, выйдя на улицу, и закурил.
Надо сказать, что сложнее всего бороться с самим собой по таким вот, казалось бы, мелочам. Попробуй-ка, брось курить! А ведь все знают, что это очень вредно и от курения возникает обструктивный бронхит и рак. И все равно не хватает воли или желания. А попробуйте-ка меньше есть, снизьте вес или хотя бы начните делать утреннюю зарядку… Бороться с собой – дело невероятно сложное. Очень легко критиковать других. Кстати, Жизляй вообще считал, что лечить курильщиков от бронхита бессмысленно и не нужно. И в чем-то он был прав. Жизляй не курил сам и другим мешал этим делом наслаждаться. Когда клинические ординаторы (из них было двое курильщиков) отправлялись курить, он кричал им вслед:
– ХОБЛ получите! – и не раз говорил: – Представьте себе такой сложный и нежный биологический механизм, каким является человек, а в него литрами заливают водку, и еще вдыхают ядовитый табачный дым. Попади этот дым вам в глаза, тут же возникают рези и слезы. А легкие все это терпят. Люди по неизвестным причинам всячески сокращают себе жизнь – скорее всего от скуки. Курение ведь по сути своей бессмысленно. Понятно, не все болеют, но если ты имеешь дефектно заложенные гены, склонность к ряду заболеваний, то не надо их специально-то провоцировать. Как-то один пациент задал мне интересный вопрос: "А зачем вообще жить, если не курить, не пить и с женщинами не спать?" С женщинами-то тебе кто запрещает спать? Спи хоть со всеми! Если дадут. Кстати, за этим тут же идут рассказы о неких мифических стариках в горах, которые курили и пили и дожили до ста пятидесяти лет, и которых никто никогда не видел. Вопрос "Зачем жить, если…?" такой же глупый, как и традиционно женский: "Почему ты меня не любишь?" – ведь более глупого вопроса и придумать нельзя. Никогда человек не сможет сказать, почему он тебя не любит, а другую, напротив, – любит. И таких самоубийц все больше и больше. У нас в стране по статистике больше всего сумасшедших. По каким-то причинам Россия стремительно и неуклонно сходит с ума.
Еще у него в заначке была довольно примечательная история о вреде курения. Его армейский товарищ Костя Молвинский, отъявленный курильщик, как-то закурил на боевом посту, и снайпер влепил ему пулю – как говориться, "на огонек" – прямо в лоб.
Следующим пациентом на приеме была очень красивая женщина лет тридцати, крашеная блондинка. Она считала, что у нее аллергия на силиконовые трансплантаты груди. Оказалось, что через какое-то время после операции груди у нее стали действительно большие и красивые, но почему-то разные. А еще через некоторое время они по каким-то причинам окаменели. Началась долгая эпопея по восстановлению размеров и упругости. Груди уже потеряли для нее значение как привлекательная сексуальная принадлежность. Борисков удивился этой истории и спросил: "Вы меня извините, а можно потрогать?" – Борискову любезно разрешили потрогать – в общем-то, за тем она и пришла. И действительно груди были очень твердые. Целью обращения к врачу являлся вопрос: почему у всех не твердеют, а у нее – затвердели. И почему трансплантаты одинаковые, а размер получился разный.
– А почему вы к нам-то обратились? – спросил несколько озадаченный Борисков.
– У меня подруга здесь лечилась, и ей очень помогли! – прозвучал железный аргумент.
Стали думать, что делать. Борисков позвонил пластическим хирургам, чтобы они сказали свое мнение.
Тут позвонили из регистратуры:
– Тут одна бабушка заявляет, что ее облучают через стенку. Чего с этим делать?
– А я-то тут при чем? Пусть в милицию звонит! – ответил изумленный Борисков.
– Она еще говорит, что милиция вся купленная, и поэтому она хочет на осмотр к врачу.
Действительно, к Борискову всяких посылали, поскольку он был терапевт, да еще и с диагностического отделения. Говорили: "Идите к Борискову, и он уже разберется, что делать дальше".
За этой пожилой и, в общем-то, глубоко несчастной женщиной пришла другая бабка. По закону парных случаев. Бабка эта была бодрая, злая и всем недовольная. Она ребенком пережила войну на оккупированной территории и поэтому очень не любила блокадников за их льготы, утверждая, что блокадников хоть как-то, но кормили, их же в оккупации не кормили вообще. И она всегда при малейшей возможности в какой-нибудь очереди с этими блокадниками по этому поводу переругивалась. Ей вообще все не нравилось в этой жизни – ни в прошлой, ни в теперешней, но в то же самое время она обладала одной абсолютной ценностью – хорошей трехкомнатной квартирой в "сталинском" доме, которую внезапно обрела уже на закате своих лет как единственная наследница своей родной тетки, умершей в возрасте девяноста лет в совершенно здравом уме. Ее единственные молодые родственники – племянник с женой по мужу (то есть, сын сестры мужа) – жили в каком-то маленьком городке на Украине и очень желали бы перебраться в Петербург, но это тоже по разным причинам оказалось не так просто. Она же начала серьезно опасаться за свою жизнь, особенно после того, как к ней вдруг стал заходить участковый милиционер и делать намеки, что как бы тут и ему поселиться, хотя бы в свободной комнате и хотя бы на время, а он мог бы оформить с ней соглашение об уходе за ней с тем чтобы потом, после е смерти, квартира перешла к нему. Получилось, что как только она стала жить в хороших условиях, так тут же ей стали намекать, что она зажилась на этом свете. И это было очень серьезно. Примеров тому было множество. И Борисков такие случаи знал. В соседнем подъезде дома, где он жил, в большой комнате коммунальной квартиры жила-была бабушка. Жила она долго и помирать вовсе не собиралась. И тут ей что-то взбрело в голову, и она подписала договор на пожизненный уход с какой-то фирмой с завещанием квартиры. Так вот – не прожила и полгода. Считают, дали ей какое-то сильное лекарство. Короче, усыпили бабушку, как кошку. И фиг тут чего докажешь. Даже вскрывать не стали. Сожгли в крематории, а урну тут же и похоронили, если не выкинули. А комнату ее сразу же продали узбекам с рынка.
Так вот: эта бывшая жительница оккупированных территорий только минут пять приема потратила на обсуждение собственного здоровья, а остальные пятнадцать Борисков с медсестрой, открыв рты, слушали, как участковый давеча пытался задушить ее телефонным проводом и что во дворе ее дома стоит машина, из которой постоянно за ней следят и прослушивают все ее разговоры. Потом она, наконец, ушла.
Сразу за ней ввели еще одну старушку, Евдокию Степановну. Евдокия Степановна уже однажды лежала у них в терапевтическом отделении, а теперь иногда заходила на прием посоветоваться. Старушка была очень симпатичная, и дочь у нее была самая образцовая. В последние годы она постоянно ухаживала за матерью. А матери было уже далеко за восемьдесят. Два раза вследствие повторных тромбоэмболий легочной артерии она уже впадала в глубокую кому, однако невероятными усилиями врачи снова возвращали ее к жизни. По сути, она была уже два раза реально мертва, но ее оживляли. Конечно, если бы не дочь, вкладывавшая в это дело большие деньги и сутками дежурившая у постели, она просто бы умерла, как это и происходит с многими тысячами людей, которые проживают свое время и в конце жизни неизбежно умирают. Но тут дочь работала скорее на себя, поскольку смерть матери наносила страшный удар по всему укладу ее жизни. Старушке даже сделали операцию – поставили специальный кава-фильтр, чтобы ловить возможные тромбы, поскольку следующей тромбоэмболии она бы точно не вынесла. Она чем-то напоминала ту самую старушку из метро, которая собирала деньги на операцию глаз. Впрочем, бывали и совсем другие старушки. Иногда по "скорой" в больницу привозили путешествующих по миру иностранных стариков-туристов. Так, прошлым летом с круизного лайнера поступила некая американка с виду лет уже явно за сто, постоянно скалящаяся белоснежными искусственными зубами, с искусственными же тазобедренными и коленными суставами, с изувеченными временем узловатыми кистями, унизанными золотыми кольцами. И такие иностранцы были не столь уж редкими посетителями больницы. Это были люди, прожившие свой век в богатстве и довольстве, и никак не желавшие умирать. Обычно они поступали с сердечными приступами, иногда и умирали. По большому счету это была совсем не плохая смерть – в пути. Тем более, что все у них было застраховано, включая отправку тела на родину.
– Во, живут! – восхищенно сказал кто-то из персонала, разглядывая такую старуху, сверкающую своими кольцами и зубами.
– А-а, все равно их жизнь так же бессмысленна, как и наша. От них также не останется даже пыли, как и от нас! – тут же сказал другой сотрудник, накачивая манжетку тонометра.
Кстати, Жизляй почему-то считал, что смерть во время путешествия, это почти то же самое, что и смерть во время секса, как у того вышеупомянутого шестидесятилетнего мужчины, про которого рассказывала утром заведующая. Ведь далеко не худший вариант – умереть во время оргазма, если все равно умирать. Какой-то деятель даже считал оргазм особой разновидностью смерти. Подобный казус произошел, говорят, когда-то с крупным католическим священником, умершим от сердечного приступа прямо на юной проститутке. И не исключено, что ему на том свете это вовсе не зачтется за грех. Кто знает? Может быть, за что-то другое сделанное им этот грех и проститься. Нам ли судить? Ведь Бог сам сделал нас такими.