На Керченском полуострове есть деревня Осовино. Множество раз деревня переходила из рук в руки. Бои шли жестокие – немцы рвались на Кавказ, к нефти. И редко выпадали минуты, когда примолкали в степи охающие взрывы. Люди привыкли к голосам войны, и паузы тишины казались им необычными и грозными.
И вот однажды, 11 января 1944 года, тишину всколыхнул одинокий взрыв, как вздох задремавшей войны. Этот взрыв оповестил, что сейчас погиб лейтенант Евгений Заславский, мой дядя Женя. Двадцати девяти лет…
За несколько минут до взрыва ему захотелось напиться воды, умыться, возможно, и побриться. Колодец был в метрах ста от землянки. Сперва он хотел попросить старшину, но тот дремал. Дядя взял котелок и короткими перебежками, по всем правилам, как его учили, направился к колодцу. По открытой местности полз, где была возможность – пригибался, где была возможность – бежал. Так учили, чтобы он не погиб. Дядя это хорошо усвоил, даже сам обучал солдат. А когда до колодца оставалось несколько метров, лейтенант Евгений Заславский зацепился за маленький проводок… Так написал бабушке старшина.
А в это время другой мой дядя – Михаил Заславский – старший из трех сыновей – тянул срок в бухте Ногаево, под Магаданом. Упрятали его туда по статье за мошенничество в 1934 году. И был ему от роду двадцать один год. В отличие от своих братьев и сестры мой юный дядя Миша очаровался красивой жизнью ночного Баку с жаркими карточными играми, красным вином и девочками.
Бабушка на суд не пошла – позор прослыть матерью мошенника был для нее невыносим. Только после суда она узнала, что ее сын стал жертвой коварства. Он по-крупному обыграл в карты какого-то заслуженного артиста, и тот, чтобы не отдавать проигрыш, подставил милиции моего юного дядю. Того отправили поначалу на строительство Беломорско-Балтийского канала. Потом загнали в бухту Ногаево, близ Магадана. Где дядя и прожил пятьдесят восемь лет. Первую половину заключенным, вторую – вольноотпущенным. Там же обучился почтенному ремеслу парикмахера и стриг на свой вкус суровых золотоискателей и мужественных летчиков в парикмахерской магаданского аэропорта…
Однажды он приехал в Баку. Высокий, статный, обликом похожий на джеклондоновского героя с берегов легендарной речушки Юкон. Приехал не один, а с женой Марусей и сыном Евгением, названным так в честь погибшего брата. Сноха из Магадана с наколкой на руке и золотой фиксой произвела на бабушку эффект электрошока. Бабушка бросилась в бой, позабыв, что ее сын тоже не ангел и подругу выбрал из цеховой солидарности.
Бой она выиграла – Маруся, собрав пожитки, переехала на постой к соседям, а дяде Мише подсунули полногрудую красавицу Соню из порядочной семьи дамского закройщика. Прихватив новую жену, дядя Миша вернулся в столицу Колымского края…
Он по натуре был вольным орлом. И умер в одиночестве – его обнаружили в закрытой квартире спустя много дней после кончины…
Был у меня в запасе еще и третий дядя – младший брат мамы – дядя Леня. Мой любимец. Невысокого росточка, худощавый, быстрый в движениях, похожий на суетливую птичку. Человек удивительной доброты, известный в Баку хирург-уролог. В начале девяностых годов он эмигрировал в Израиль. В последний раз я видел его на празднике Победы в израильском городке Кармиеле.
…В клубе, куда явились мы с дядей, яблоку негде было упасть. И ни одного молодого лица, сплошь пожившие мужчины, пожившие женщины. При орденах и медалях. Как они умудрились их провезти через таможню, ума не приложу. Там, на их родине, в России, этот великий праздник вызывал спазмы в горле, а тут он представился мне просто тусовкой пожилых людей. Там, в России, в те злые годы, все эти люди честно воевали, были ранены, были героями и солдатами. На той земле праздник был их праздником, а здесь они мне казались свидетелями по какому-то полузабытому делу…
Дядя, покорившись участи врача, стоял в окружении стариков и отвечал на их вопросы, связанные с аденомой предстательной железы. Привыкнув в той, оставленной где-то, жизни к вниманию как известный врач-уролог, он чувствовал воодушевление. Он кому-то нужен, он еще не списан в тираж… Дядя подобрал со стола салфетку и рисовал на ней схему заболевания. Старики таращились в салфетку, кивали тяжелыми головами и «делали вид». На их груди позванивали ордена и медали, а в глазах горело неукротимое желание покончить со злосчастной аденомой. Они приехали в эту страну, лелея в душе надежду продержаться подольше на этом свете. И доктор Заславский обязан им помочь. А доктор стоял среди стариков, такой же старый, но держался молодцом, расправив плечики и выгнув колесом утлую грудь…
Пьяненький дядя Леня шел с вечеринки, вздыхая как усталый арабский ослик. Все было позади, все! И детство в Херсоне, и бегство от голода в Баку, и учеба на врача, и война, война. Все четыре года – полевой хирург. С тех пор – только лечение людей. А потом все переменилось. Отъезд в Израиль, эмиграция…
– За все время моей здешней жизни я заработал консультацией тридцать два шекеля. Двадцать пять шекелей деньгами, а на семь шекелей принесли яиц.
– Не густо, – ответил я, придерживая за остренькие плечи своего любимого дядю.
Мой милый восьмидесятилетний дядя Леня был последним шлагбаумом, что отделял меня от моих многочисленных предков. Я со своей сестрой Софьей Петровной выходили на передовую…
Главный редактор журнала «Нева» – Дмитрий Терентьевич Хренков, напуганный своими сотрудниками Вистуновым и Курбатовым, решил подстраховаться: проконсультироваться в КГБ, нет ли в романе «Утреннее шоссе» какой крамолы. Он-то сам ее не видит, но люди знающие бдят, говорят, что в романе начисто нет советской власти…
Я убеждал Хренкова, что отсутствие советской власти в романе и есть советская власть. Но такая позиция еще больше настораживала Хренкова. Он-то был на моей стороне, но черт его знает, а вдруг?!
Вистунов – зам. главного редактора – тоже воротил скулу при встречах со мной и ссылался на Маркова, главного цензора города, мол, это его распоряжение: без положительного ответа из КГБ цензура не пропустит. И без того в романе сплошь жулики и проходимцы, давно, мол, такого Марков не читывал. А что касается двусмысленности отношений отца со своей взрослой дочерью, так это лишь говорит о нравственном облике автора. «Так отец же не знал, что это его дочь. Он ее сроду не видел!» – ярился я, невольно вспоминая свою собственную историю. «Отцы всегда чувствуют – его ли это дочь или нет! – веско отвечали мне. – Незнание закона не избавляет от наказания». Я молчал, пряча в кармане большую фигу, – много вы понимаете, чувствуют отцы или нет!
Три месяца роман «Утреннее шоссе» томился в Большом доме, как величали в Ленинграде КГБ. Сие редакцию смущало, надо подстраховаться, и роман вычеркнули из плана – все! Я встретил эту весть мужественно, как матрос при Цусиме, даже где-то радуясь концу унижений, что испытывал при каждом визите в редакцию. И тут, надо же, в приемную входит стройный молодой человек с портфелем и вручает под расписку секретарше Тоне пакет. Точно по моему любимому кинофильму «Тимур и его команда». Тоня расписывается. Молодой человек, озадаченный размером и формой груди Тонечки, хмельно выходит из приемной, явно борясь с искушением обернуться и еще раз взглянуть на эту грудь.
Хренков вскрыл пакет и просиял. Ответ из КГБ был положительный при четырех пустяковых замечаниях. А в конце стояла подпись: «Начальник подразделения – Р. И. Полозюк». И я вспомнил, что разрешение на посещение закрытого города Лиепая, которое я получил в канун премьеры своей пьесы «Старая пластинка» на сцене Лиепайского драматического театра, подписал начальник подразделения – Б. К. Тарасюк. Что их там, по фамилиям подбирают?