Насилие было обычным делом. Оно могло произойти средь бела дня просто из-за прихоти «расы господ». Невольным свидетелем такого случая стала жительница Ростова-на-Дону А. Радченко. «В соседнем квартале жила одна девочка, — рассказывала она. — Просто красавица! На затылке узлом золотая коса уложена. Стройненькая. Было в ней что-то по-особенному привлекательное. До прихода немцев ходила в лёгком сарафанчике из тонкой материи. Ткань плотно фигурку облегала. Идёт, а груди в такт шагам подрагивают. Крупные, упругие. Чего она из Ростова не уехала? Говорили: не хотела бабушку больную бросать. Шла она раз по улице. Ещё, запомнилось, узелок какой-то в руке несла, а на голове платок намотан, прямо по самые глаза, чтобы внимания меньше к себе привлекать. Да ещё и прихрамывала нарочно. Навстречу шли немцы. Человек пять-шесть. Гогочут. Пьяные, наверное. Один на неё пальцем и показал. Окружили они её, затащили в наш двор. Она кричать, да кто поможет? Немцы её раздели. Двое за руки держали, двое за ноги — на весу… Сначала она пыталась барахтаться, а потом затихла. Они так и оставили её во дворе. Оделась она, села. И долго-долго плакала. Я подошла, она даже голову не подняла. Её потом в Германию на работы угнали»[913].
То, как подобного рода надругательство выглядело со стороны немцев, демонстрируют слова военнопленного Мюллера, записанные в лагере британской прослушкой: «Там, где Донец впадает в Дон, нам часто приходилось летать. Там я побывал везде. Прекрасные виды, природа. Везде ездил на грузовике… Но ни на что не смотрели, а только на женщин, согнанных на работы. Они ремонтировали дороги. Чертовски красивые девушки. Мы проезжали, просто затаскивали их в легковушку, прямо там раскладывали, а потом снова выталкивали. Ты бы слышал, как они ругались!»[914]
Более осторожные насильники старались действовать вдали от посторонних глаз. Жительница Пушкина Люси Хордикайнен доверила дневнику свою трагедию: «Морозный солнечный день 41 года. Я иду по Колпинской. Немец подзывает меня: “Хлеб! Хлеб!” Зовёт с собой. Он переводит меня на другую нежилую сторону, где для населения начинается запретная зона, ведёт в дом. Усаживает на диван в пустой большой комнате. Мне кажется, что он хочет отнять у меня мамин английский двухцветный дореволюционный шерстяной шарф, и я не даю ему расстегнуть пальто, спасаю шарф… Немец насилует меня… Видимо, кто-то шёл по улице, мои крики испугали немца (в окнах не было стёкол), и он оставляет меня»[915].
Деревни также были ареной сексуального издевательства, примером может служить эпизод из книги Светланы Алексиевич. У избы Андреевых в белорусской деревне сломалась немецкая машина, и солдаты заявились в дом. Выгнав бабушку и пятилетнего ребёнка в другую комнату, они заставили мать прислуживать им за столом. Когда завечерело, мать вдруг ворвалась в комнату, схватила дочь и, выскочив с ней на улицу, спряталась вместе с малышкой под машиной. Немцы бросились искать беглянку и, не найдя, рассвирепели. Любе Андреевой было тогда всего пять. Спустя много лет она рассказывала будущему лауреату Нобелевской премии: «Утром, когда немцы уехали и мы вошли в дом…. Бабушка наша лежала на кровати…. привязанная к ней верёвками…. Голая! Бабушка…. Моя бабушка! От ужаса…. От страха я закричала. Мама вытолкнула меня на улицу…. Я кричала и кричала…. Не могла остановиться….»[916]
Изнасилование было нормой во время карательных операций. Миколай Руденя вспоминал, как на постой в их деревню встал отряд, присланный для зачистки: «Они посматривали так, чтоб что-нибудь сделать…. Чтоб какую девушку молодую поймать…. Такие процедуры были, конечно…. Делали. Насиловали….» Часто такое издевательство было изощрённым, сдобренным какой-то особенно отвратительной деталью. «Из нашей деревни уловили девушку. Они над нею надругались, — рассказывала писателю Алесю Адамовичу жительница Витебской области Мария Гладыш. — На кладбище потом нашли её. Уже неживая лежит и конфета…. в зубах»[917].
Бывали случаи, что русские девушки вступали с немцами в романтические отношения. Но хватало и ситуаций, в которых даже доступных женщин оккупанты воспринимали как вещь, с которой можно делать всё что угодно. Лидия Осипова в канун нового 1942 года писала в своём дневнике: «В городе одна забава кончилась трагически. Немцы были у своих краличек. Офицеры напились и начали издеваться над девушками. Те защищались, и во время драки упал светильник и дом загорелся. Девушки бросились бежать, офицеры стали за ними охотиться, как за кроликами, — трёх убили, а одну ранили. Повеселились»[918].
Часто принуждение к сексу осуществлялось с явным или скрытым намеком на то, что женщина таким образом покупает себе жизнь. Особенно это касалось еврейских девушек. Найтцель и Вельцер приводят такую историю солдата вермахта: «Я как-то был в расположении СС. В одной комнате лежал эсэсовец без мундира, в одних брюках, на кровати. Рядом с ним, то есть на краю кровати, сидела молоденькая симпатичная девушка. Я видел, как она гладила эсэсовца по подбородку. Я слышал, как девушка сказала: “Франц, правда, ты меня не расстреляешь?” Девушка была совсем молоденькой и говорила по-немецки совсем без акцента. Я спросил эсэсовца: действительно ли эту девушку расстреляют? Тот мне ответил, что расстреляют — всех евреев без исключения. Эсэсовец сказал об этом в том смысле, что ему жалко. Иногда у них была даже возможность передавать таких девушек другой расстрельной команде. Но чаще всего для этого не было времени, и они должны были делать это сами»[919].
Что касается женщин, которые сопротивлялись, то их участь была ужасна. Вот одна из солдатских историй, рассказанных ветеранами Восточного фронта в британском плену: «Противотанковый ров под Киевом. Один господин из гестапо — высокий фюрер СС, — у него была прекрасная русская. Он хотел её поиметь, но она ему не дала. На следующий день она уже стояла на краю противотанкового рва. Он сам её расстрелял из автомата, потом мёртвую трахал»[920]. Другим примером такого рода может быть история русской девушки Людмилы, попавшей в лагерь военнопленных в Дрогобыче. По словам одного из её товарищей по несчастью, «капитан Штроер — комендант лагеря — пытался её изнасиловать, но она оказала сопротивление, после чего немецкие солдаты, вызванные капитаном, привязали Люду к койке, и в таком положении Штроер её изнасиловал, а потом застрелил»[921].
Насилие над женщинами-военнопленными в лагерях вообще было обыденностью, однако в лагере Миллерово в Ростовской области творились вещи дичайшие даже по нацистским меркам. Советских пленных девушек пытались превратить в сексуальных рабынь для утех администрации: за пол-литра алкоголя комендантша-фольксдойч выдавала любую узницу на выбор. Тех, кто противился, не только насиловали, но и подвергали садистским пыткам. Одна из них называлась «красный пожарник», когда жертвам во влагалище вставляли вывернутый красный горький перец, сжигавший им внутренности. Другой вид истязания заключался в том, что девушке в задний проход вставлялся крестообразный деревянный кол. Её заставляли положить ноги на табуретку и в течение трёх минут держать тело на весу, ухватившись за крестовину[922].
До 1943 года солдаты вермахта и СС могли насиловать на оккупированных территориях практически безнаказанно. Их действия априори трактовались как право завоевателя. Только после поражения под Сталинградом командование попыталось пресекать наиболее вопиющие случаи, чтобы улучшить отношения с местным населением и ослабить социальную поддержку партизан. На втором этапе войны состоялось несколько десятков судов над военными-насильниками, однако (и это документально установлено) ни один из них всё равно не закончился вынесением смертного приговора. Второй особенностью этих судов, по словам профессора Олега Будницкого, было то, что женщина априори считалась виновной,
Конечно, не все солдаты и офицеры вермахта поддались гитлеровскому развращению. Многие до самого конца не освободились от химеры, именуемой совестью, или во всяком случае пытались оставаться людьми в суровых военных условиях. К примеру, семья Юрия Гагарина вспоминала немолодого уже солдата, который угощал детей шоколадом и горевал по собственным родным, оставшимся в далёкой от Смоленска Германии[924]. Подобные проявления человечности не имели никакого отношения к собственно нацистской политике, совсем не того ждал от своей армии фюрер. Поощрение Гитлера и его ближайшего идейного окружения получали лишь те военные чины, которые настаивали на господстве и укреплении германской нации. Разумеется, в их нацистской, колониальной, а стало быть — истребительной трактовке.
Провал плана «Барбаросса» заставил нацистов ослабить истребительную политику, поскольку оккупанты оказались заинтересованы в коренном населении как источнике бесплатной рабочей силы. Однако эти перемены не распространялись на тех, кого нельзя было задействовать в экономике рейха. Лишним балластом по-прежнему считались евреи, цыгане, душевнобольные: их уничтожение продолжилось. Ещё одной категорией, предназначенной к ликвидации, стало население партизанских районов. Представление о славянах как о недолюдях привело Гиммлера к выводу, что, действуя против партизан, необходимо исключать саму возможность их поддержки со стороны местного населения. Такая возможность гарантированно пропадала только с исчезновением самого этого населения. Глава «Чёрного ордена» исходил из того, что человек в любом случае является ресурсом и может быть использован в таком качестве не только по доброй воле, но и по принуждению: живого крестьянина из «восточных народов» можно принудительно поставить к станку, мобилизовать в Красную армию или заставить принести продукты «народным мстителям». Но мертвецу это уже не под силу. Поэтому части СС и полиции всё чаще прибегали к уничтожению деревень вне зависимости от того, насколько их жители сочувствовали коммунистической идеологии и борьбе с оккупантами.
Во время операции «Нюрнберг», проходившей с 22 по 28 ноября 1942 года между озёрами Богинское и Дрисвяты в Белоруссии, было уничтожено около 3000 мирных жителей. Начальник тыла группы армий «Центр» генерал фон Шенкендорф, получивший донесения о действиях СС, написал в своём дневнике:
«Указанные в сообщении цифры рисуют потрясающую картину методов, применяемых там отчасти против населения. Многие деревни сожжены, а все жители, включая женщин и детей, подвергнуты особой обработке (расстреляны). Это наилучшая искра для новых бандитских районов»[925].
Генерал Ганс Рёттигер, занимавший с мая 1942-го по июль 1943 года пост начальника штаба 4-й танковой армии, дал любопытные показания Нюрнбергскому трибуналу. «…Части СД, — писал он, — вызвали большое волнение среди… гражданского населения, из-за чего мой начальник попросил главнокомандующего группой армий “Центр” генерал-фельдмаршала Клюге убрать эти подразделения СД из фронтовой зоны, что сразу же и было сделано. Причиной послужило то, что необузданность частей СД при казнях (Рёттигер сначала написал “массовых казнях”, но затем зачеркнул первое слово) евреев и других лиц (Рёттигер зачеркнул слово andersartige — “расово чуждых”) приняла такие масштабы, что возникла угроза народных волнений и угроза безопасности армии…»[926]
В ходе операции «Коттбус», проходившей с 20 мая по 23 июня 1943 года в Минской области, было, согласно нацистскому отчёту, уничтожено 9500 человек, из которых 4500 были причислены к бандитам, а 5000 подозревались в принадлежности к бандам. Эти данные вызвали беспокойство генерального комиссара Белоруссии Вильгельма Кубе, который доносил Розенбергу о масштабном уничтожении населения.
«Если при 4500 убитых со стороны противника взято только 492 трофейные винтовки, то эта разница показывает, что среди убитых находится множество крестьян. В особенности батальон Дирлевангера известен тем, что уничтожает многочисленные человеческие жизни. Среди 5000 застреленных по подозрению в принадлежности к бандам было множество женщин и детей»[927].
Эту оценку подтвердил рейхскомиссар Остланда Генрих Лозе: «Борьба с бандами… принимает формы, вызывающие чрезвычайные опасения, если целью нашей политики является замирение и эксплуатация отдельных областей… Запирать мужчин, женщин и детей в амбарах и поджигать — мне это не кажется подходящим средством борьбы с бандами, даже если мы хотим истребить население. Такой метод недостоин немцев и сильнейшим образом вредит нашему престижу»[928].
Согласно донесению немецкого пропагандиста Лауха, в ходе этой акции «имели место вещи, которые только способствовали вражеской пропаганде, так как перед появлением немецких войск партизаны рекомендовали населению покинуть деревни и уходить в леса. Своё требование они обосновали тем, что те, кто не подчинится, будут уничтожены немецкими варварами. Следует отметить, что большая часть населения покинула деревни. Со временем отдельные жители возвратились в свои деревни и видели в деревне Небышино трупы расстрелянных односельчан, отчасти уже обуглившиеся». Вывод офицера был неутешителен: «Для успешного проведения пропагандистской работы нет никакой возможности, так как нам нечего сказать населению, что говорило бы в нашу пользу»[929].
Перед глазами выживших представали ужасные картины. Только мёртвые тела увидели партизаны, когда вошли в сожжённую нацистами во время «Коттбуса» деревню Лютец. «Подходим к редкому низенькому подлеску, — вспоминал Василий Шарков, глава партизанского отряда имени Кирова. — Вдруг на разведчика Фёдора Попова со звонким лаем кинулась собака. Хотел хлестнуть очередью, но по лаю определяем, что это не немецкая овчарка, а простая дворняжка. Собака привела к мёртвой девочке лет десяти в голубом платьице. Попов трясущимися руками ощупал худенькое тельце, на её груди насчитали семь ран. Девочка с собачкой спасалась бегством, но вражеская автоматная очередь настигла её здесь, на полянке. Пёс, как верный друг, не покидал маленькую хозяйку, ожидал, когда же она проснётся. Девчушку похоронили у молодой сосны. На холмик положили шесть букетов лесных цветов»[930].