Старые стены второго Шаолиньсы.

На возвышенной полянке перед монастырем многочисленно сидело высокое собрание старейшин братства "Белого лотоса". Старый архар, худющий и маленький, белый, как лунь, негромко и терпко выговаривал закланные слова:

— …Братья! Сыны "Белого лотоса"! Великие крестьянские восстания прошлых веков-это наша память, наши вечные подвиги. То, что объяснялось в те времена борьбой за выживание, можно ли подтвердить сегодняшним днем, сегодняшними спешными деяниями. Раньше на первое место ставились идеи, сейчас-жизнь, судьба человека. Это не только наше достижение. Все мировое сообщество настойчиво приближается к этому понятию. Демонстрации против войны во Вьетнаме в самих Соединенных Штатах веское тому свидетельство. Общественность, народы понимают, что споры не решить методом войны, сопровождающей все бытие человечества. Согласие, понятие уже в большей степени движет настойчивыми помыслами человечества. Сейчас, в наше опасное противостоящее время, когда каждый готов нажать кнопку ядерной войны, всякий поспешный шаг одиночки или группы людей ведет к новым страданиям, к новым отступлениям от общего мирного движения к прогрессу. Мы уединены от мирской суеты, но мы часть человечества: часть образованная, сознающая и признающая многие правила мирового сообщества, поддерживающая их, сама развивающая многие постулаты добра и справедливости. Время спрашивает: оправданы ли с нашей стороны жесткие выступления с применением оружия. Время, последствия показывают: подобные действия играют на руку самой черной, охочей до власти реакции. Она получает новый импульс от наших необдуманных террористических акций, организуется, объединяется и с новой силой, с новой жестокостью, которую ей уже проще объяснить, выступает за дальнейшее укрепление своих позиций, за усовершенствование новых видов оружия, за ужесточение к развивающимся странам, к различным санкциям против них. Мы не имеем право вмешиваться во внутренние дела и жизнь далеких стран. При всем огромном опыте Вана, его многолетней умудренности, знания людей и жизни, он поступил, не сообразуясь с меняющейся международной обстановкой, не подумал о людях, находящихся в монастырях. Гонения от центральных властей еще не закончились, далеко не закончились. Предлагаю рассмотреть предложение о том, чтобы впредь до решения Патриаршего Совета воздерживаться от действий, наносящих монастырям "Белого лотоса" отрицательные последствия.

Старец сошел с ковра и медленно побрел к своему месту. Его годы были большими и долгими. Его корявая клюка поддерживала его, но он еще не просил посторонней помощи.

Жесткое и суровое лицо Вана не выказывало сомнений. Его голос, твердый, уверенный, сторонил доводы ранее говорящих.

— Уважаемое высокое собрание людей. Людей, граждан Земли, которые не раз и не два ходили по тончайшей линии Рока: линии жизни и смерти.

Люди, которые не знают, что такое слезы, несчастья, страдания. Люди, у которых не имеется темных пятен в своем бытии. Не мудрено и понятно, что когда континенты разделяют безбрежные океаны, расстояние и время притупляют остроту восприятия. Все не так видится, не так ощущается, не так переживается. Личное чувство не реагирует на боль других. Я признаю, что под действием ситуации оказался не до конца холодным и логичным в той обстановке, что выпала на долю группы монастыря Шао. В этом моя постоянная слабость, постоянный укор моей приземленности и человечности. Но чем я прикроюсь от своей совести, своей чести, когда вижу людское горе наяву, не по рассказам? Когда Ван видит детей, умирающих на улице у помоек, женщин, проклинающих небо за их нелепую судьбу-извините меня. Мое сердце-сердце человека. Ван не пойдет против своей совести. Я не имею право тогда считаться человеком; человеком, которого и создавал вседержитель не для жестокости и лицемерия, но для добрых и полезных дел. Можно иногда забыться, можно не помнить, но на доброте и порядочности мир стоял и стоять будет. Расстояния освобождают от личной ответственности. А там, в двух шагах? Кого вы хотите во мне видеть? Да вы сами первые перестанете меня уважать. Я не призываю на баррикады. Но за слабых и униженных долгом своей совести и жизни я обязан заступиться. Наш брат, Рус, находился в Америке один.

Постоянно под угрозой гибели. И я тоже сначала не понимал его, когда до меня доходили вести, что он участвует в акциях сопротивления. Не мог понять, зачем ему это нужно? А сейчас? Я горжусь, что мы из нашего русского брата вырастили человека, переживающего, сострадающего за чужие беды, который не ушел в себя, в свои сугубо личные переживания.

Кто из нас не может не гордиться этим? Наше уважаемое собрание об этом не говорит. И что делать, когда на твоих глазах умирают дети? Когда слова, законы не доходят до тех, кто реально находится у власти. Кто не хочет ничем поступиться, чтобы уменьшить такое вопиющее унижение, отчаяние беднейшего населения. Я не знаю. Это кризис человеческих понятий, когда власть имущие ничего не пытаются сделать, чтобы остановить обвал детских трагедий и страданий. В ООН можно вести длительные диалоги, слушания. Там можно умно рассуждать, бичевать, стыдить. Мы поехали в Латину забрать нашего брата. Ничего заранее не планировалось и не готовилось. Но, когда увидели сверкающий Буэнос-Айрес, Рио и буквально через квартал от центральных улиц умирающих среди дохлых крыс детей, чье сердце не дрогнуло б? Чье? Я понял Руса. Перестал осуждать его. А ведь его, мирское сердце, более склонно к сопереживанию. Он был там один. Он остался один. Мы опоздали. И если он нашел себя в помощи обездоленным, то какое право мы, стыдливые обыватели, частники собственных монастырей, имеем право взывать к праведности человека, у которого, кроме альтруистского сердца и простой человеческой порядочности больше ничего в запасе нет.

Как сытый не понимает голодного, так и мы, углубившись в небесные высоты, уже не ощущаем запаха земли, ее боли, страдания. На нас, доживших до длинных седин, умудренных и годами и опытом, не должно снисходить чувство отрешенности, непонимания земной неправедности.

Прошу вас, высокое собрание, оставить на совести высших сил все содеянное нами на тех далеких широтах. Мы старались не преступать законы стран, на территории которых находились. Мы только защищались.

Наши поступки сообразовывались с обстоятельствами и нашей совестью. В нас не было ни злобы, ни меркантильных интересов. Мы стремились помочь Русу в той степени, в какой это было возможно. Мы не выполнили своей задачи. Брат Рус утерян, и неизвестно, когда мы сможем увидеть его. Но жизнь не закончилась. Наша помощь ему понадобится и высокое собрание должно принять истину существующего. Иначе наше братство будет уже не братство, а просто клан, существующий для узкокорыстных целей. Этого я никогда не приму.

Ван сошел с ковра.

Поднялся стодвадцатилетний патриарх Чжоу. Оглядел всех долгим, но, наверное, уже не таким видящим взором, как раньше.

— Братья, мы не слышали слово нашего уважаемого брата Сен Ю. Он единственный, кто последний видел воспитанника, общался с ним и может нам что-то весомое сказать.

Сен Ю, с киечком, со степенным достоинством взошел на легкое возвышение. Его упорное лицо с каменным взглядом устало смотрело вдаль через головы присутствующих. Голос не громкий, но глуховатый и твердый.

— Братья, уважаемые патриархи, до чего мы опускаемся, начиная хулить действия в защиту бесправных. Это уже не "Белый лотос". Это "перерожденческий лотос". Это самая натуральная клановщина, вызванная борьбой за выживание в наше переменчивое беспокойное время "Великого кормчего". Много очень сильных слов можно сказать в защиту нашего одинокого русского брата, которого проницательность не подвела. Он догадывался, что начнется наше братское сидение с колючками по его душу. И есть достаточно оснований в поддержку группы во главе с Чемпионом, неутомимым Ваном, которому восемьдесят восемь, но он не впадает в маразм старческого цепененья. Он живет. Он всегда в пути. В движеньи. Оно дает не только свежую кровь, но и свежую мысль. Это две наши самые яркие фигуры настоящего времени. Это наша гордость. Наша жизнь, наполненная полнотой существования. И на этом эпосном фоне, когда мы вправе гордиться, что заветы древних времен нашего «Братства» подтверждены и находят жизнь в наших делах, начинается неуместная интрижка вожачков, которым начинает сниться предметная власть, трогательное богатство, получение всяческих титулков для собственного возвеличивания. «Братству» за две тысячи лет. Но нет примеров в его истории, чтобы за действия, вызванные обстоятельствами, действия, не имеющие наживы, чего-то личностного, кто-то обсуждался, осуждался, порицался. Время расцвета цивилизации очень плохо влияет на спящие умы. Видно, не так уж мудры годы, коль они ставят под сомнения самые светлые чаяния, самые чистые порывы души. «Братство» никогда не сгибалось ни при какой власти; почему сейчас мы глядим на Пекин, как собака на палку? Мы становимся бездуховными, не сострадающими. Это самая тяжелая потеря для нас, нашего братства, нашего единства. Сен Ю уходит в горы к вечному Гуру. Туда, где мысль не ограничивается рамками суждения и предвзятости. Я теперь не боец: но мысль, моя цель не утопает в привилегиях годов. "Син И" — боевая организация, но ее действия никогда не были запятнаны неправедными помыслами. Слабый в Шао никогда не проживал более года, поэтому там всегда оставались личности, не имевшие черных чувств в душе. Тяжело мне сознавать идеи данного собрания, но еще тяжелее мне оставаться в этом кругу.

Прощайте, братья.

Киек Сен Ю, как личное боевое оружие, поддерживал тело гордого аскета. Он медленно шел с высоты и Патриарший Совет ощущал, как отрывается что-то родное, что-то свое, чего нельзя терять, не идя против своей совести. Это выступил монах, который был еще очень молод по сравнению с патриархами, но слова которого были пережиты многими десятками потерь среди братьев: тех кто умер от ран и увечий.