— Ты грубая!

— Я просто сказала.

Я перекидываю свои длинные каштановые волосы на одну сторону, оставшиеся пряди заправляю за уши. К сожалению, с правой стороны пряди держатся плохо, так как часть уха отсутствует. Я противоположность мистера Спока[3]. Если бы меня пригласили на авианосец «Энтерпрайз», мне пришлось бы отказаться. Это факт. Я щиплю свои щеки, чтобы придать им румянца. Повернувшись, я обнаруживаю, что Элла позаимствовала мой кашемировый, цвета мяты, свитер. Должна признать, что на ней он смотрится в тысячу раз шикарнее, чем на мне. Возможно, в моих словах слышится зависть, но это потому, что я действительно завидую.

— Алекса-а-а! Поторопись! Я не собираюсь тратить на тебя весь день. У вас, барышня, есть пять минут!

Это моя мачеха, Анна, она стоит внизу и кричит во всю силу своих очаровательных маленьких легких. Она явно раздражена. Мы с Эллой закатываем глаза.

Меня воспитывала Анна после того, как моя мать покончила с собой — тут пауза на эмоции. Если в юности я чему-то и научилась, так это тому, что нельзя отмахиваться от сложных чувств. Много лет я изо всех сил старалась избегать их, опасаясь, что они погубят меня. Утешалась едой, выпивкой, мастурбацией, а иногда и тем, что резала себя — по задней стороне ног, часто тупым кухонным ножом. Это неаккуратное свежевание собственного тела загоняло мою боль внутрь и помогало мне скрывать от окружающих свою ярость — результат печальной жизни моей матери и ее одинокой смерти. Я была слишком тщеславна, чтобы резать себе руки, и не желала, чтобы люди судили меня или жалели, считая, будто я ненавижу себя, хотя, если быть абсолютно честной, временами я себя действительно ненавидела.

Когда один из родителей убивает себя, ты живешь с мыслью, что ты недостаточно хорошая. Но еще ты понимаешь, что всегда есть выход. Вопрос только, скольким ты при этом причинишь боль. Знаю, это эгоизм.

Мне было девятнадцать, когда Анна предложила пройти через лечение.

«Я заплачу», — сказала она и заплатила. Я прошла через лечение, и оно помогло. Четыре года я болтала без остановки. Я в полной мере овладела языком психиатров: зондирование чувств, повторяющееся поведение, модели саморазрушения. Я поняла, почему самосвежевание казалось мне более безопасным, чем ярость; почему мастурбация пугала меньше, чем настоящая близость: почему переедание давало ощущение, что мое Тело защищено, и почему болтовня имела целительный эффект. В те времена Анна воспринимала меня как типичного подростка — бешеного, капризного, подавленного — и за это винила моего отца, а с себя всю ответственность снимала. В конечном итоге я стала для Анны яблоком раздора. Неудобным напоминанием о человеке, моем отце, который встал и ушел. Однако я не забыла, что она сделала, вернее, чего она не сделала. Я оставила в мозгу крохотную зарубку на тот случай, если понадобится вспомнить об этом; обида была одним из многих чувств.

— Пора идти, — говорю я, беря джинсовый рюкзак и солнцезащитные очки.

Элла улыбается и наклоняется ко мне.

— Ты надела платье задом наперед. Кто тебя одевал, Долли?

Ощупав ворот, я обнаруживаю под подбородком этикетку, которая должна быть сзади. Смущенная, я смеюсь, переодеваю платье и одергиваю его.

— Вот так, — улыбаюсь я.

Элла и Анна единственные, кто, кроме моего прежнего мозгоправа, знают о моих других личностях. На третьем году лечения я решила открыть правду и призналась, что во мне живут и другие люди, и именно тогда мне поставили диагноз ДРС[4].

Диссоциативное расстройство личности, ранее известное как синдром множественной личности, вызывается большим количеством факторов, в том числе и эмоциональной травмой, полученной в детстве. Это приводит к деперсонализации (отделению от собственного сознания, личности или тела) или к дереализации (ощущению нереальности окружающего мира) и диссоциативной амнезии (неспособности помнить события, периоды времени или историю жизни, а в редких случаях полной утрате идентичности).

Я боялась, думая, что, если я расскажу кому-нибудь о своем состоянии, мне наступит конец, или тот психиатр попытается контролировать мои личности, или устранить, или даже разрушить их. О таком варианте не могло быть и речи. Как-никак их создала я сама, а это означало, что только мне решать, кому уходить, а кому оставаться. Но не ему.

Анна плохо понимает мое состояние, так как предпочитает жить в отрицании и считает мои личности разными настроениями. Сама идея о том, что во мне живут другие, дико пугает ее, поэтому, думаю, ей так легче. Так меньше безумия.

Тот, кто никогда не видел, как в человеке происходит смена личностей, часто ожидает масштабной физической трансформации. Чего-то такого, что происходит у вампиров или вервольфов, когда вдруг появляются клыки, шерсть и когти. На самом деле все гораздо деликатнее. Тело как таковое не меняется, меняется язык тела. Иногда меняется голос или стиль одежды. Изредка, как мне рассказывали, меняется взгляд, а это нервирует сильнее всего.

В отличие от Анны, Элла отлично ладит с ними — с нами. Со Стаей. И хотя временами все это ее забавляет, она настроена к нам вполне доброжелательно. Обычно она без труда определяет, кто из нас вышел на Свет и обрел контроль над Телом. Взять, к примеру, прошлую неделю: мы с Эллой ждали поезда в метро, когда Долли, не подозревая о том, что мы не дома, проснулась, увидела приближающийся поезд и дико испугалась. Элла заметила смену — по-детски растерянный взгляд, развернутые внутрь стопы, заломленные в отчаянии руки — и сразу обняла нас, успокаивая.