И заткнулись. Я опять посмотрел на немецкого летчика, стало совсем темно, силуэт, ничего больше. Чувствовал – штурман тоже на него смотрит, наверное, и с мыслями теми же.
Что было бы, если бы фашист свою машину в джунгли посадить сумел, а я на пляже у разбитого «ланкастера» сейчас валялся? Что было бы? Да ничего. Ну, прирезал бы он меня, и что? Все равно нет у фашистов людей наших, народа, Проши, такого умного, чтобы всю войну враз попытаться закончить. Да, «юнкерс» хорош, мы до немецких самолетов недотягиваем. Пока недотягиваем… но заводы за Волгой запустили уже, вон штурмовики Ил-2 не из Воронежа по одной штуке на фронт идут, а из Куйбышева – сотнями. Не одноместные, как вначале, а с пулеметчиком. Да и Воронеж немцы взять не смогли – остановили их там летом, так и держим. С ребятами со штурмовиков недавно на земле встретиться довелось – спирт, слово за слово. Рассказали, что завод авиационный остался на нашей стороне. Руины, конечно, бомбежки каждый день, артиллеристы долбят, но все равно – не отдали! Пожалуй, и без Прошиной машины обойдутся… и без нас… но сколько же еще погибнет…
Сидел и размышлял, политинформацию вроде сам с собой проводил, от души получалось. Выходит, не просто так я над немцем завис, сейчас я победитель, мы с Алешкой… с Петром Иванычем, Костей, Прошей. А ты, гад, дохнешь здесь на камнях… Вот только что с тобой, гадом, делать, мне непонятно.
Штурман пошевелился, легонько тронул сбоку, будто боясь разбудить:
– Устал? – и уже о себе: – Я засыпаю что-то уже.
– Устал, да, – говорю. – А этого здесь бросать нельзя – вдруг очухается, через стену переберется, вредить начнет. Так и будешь ходить, оглядываясь, бояться, что где-нибудь фриц в кустах сидит. Ладно, утром берем языка. Сдохнет – туда ему и дорога, оклемается – на просеке помогать назначим.
Я взглянул на часы – куда время ушло, сам не знаю, но рассвет уже вот-вот должен был наступить. До него точно на стену не забраться, а уж с немцем…
– Давай в фюзеляж, поспим по полчасика, в очередь, пока светло не станет. Нас не заметят, если что – отобьемся, но похоже, здесь нет больше никого.
В «юнкерсе» было тесно – не «ланкастер» уж точно, – но, кое-как скрючившись на полу, я заснул, не успев почувствовать впивающиеся в ребра головки болтов. А вот тычки в плечо почувствовал сразу.
– Капитан, твоя очередь дежурить, почти час прошел. Алешка дал мне даже больше времени, чем договаривались, но и ему пора отдохнуть. Спать хотелось зверски, прибой размеренно накатывал, монотонность эта действовала усыпляюще, да и устали смертельно. Я забрался в кресло пилота, взглянул на различимую в свете сереющего неба доску. Нехорошее ощущение, сосущее – мертвая машина, хоть и вражеская, но летавшая, отрывавшаяся от земли и возвращавшаяся назад. А сейчас приземлившаяся навсегда. Эта уже точно не взлетит, только с гребня скальной стены казалось, что «юнкерс» более-менее цел, здесь вблизи видно – фюзеляж вспорот снизу, а правое крыло просто лежит, повторяя изломами форму грунта.
Рассвело, я несколько раз обшарил биноклем каждый камень и каждую кочку – никого. Однако спустя минуту вернулся к двум небольшим возвышениям, едва выделявшимся и показавшимся не такими, как все вокруг, и кивнул сам себе. Алексея будить не стал, и так понятно. За самолетом около хвоста две насыпи – похожие встречались тут и там по пляжу. Этих вечером касался прилив, издали кучи и кучи. Сейчас разглядел – могилы, на одной крест, связанный кабелем из пары прутьев, на другой косая палочка осталась.
Похоже, двое не пережили посадки или от ран умерли. Это только оставшийся немец знает, но уже вряд ли скажет. Он сейчас ближе к ним, чем к нам, а до переводчика с немецкого ему вообще миллионы лет.
В самолете заскрежетало, захрустел ракушечник под скорлупой качнувшегося фюзеляжа, из люка вывалился полусонный Алексей. Пора было двигаться в лагерь.
Однако опустившийся на корточки штурман шевелиться, похоже, не собирался. Так и сидел, как выпрыгнул из самолета, – упершись руками, уставившись в море. Я тоже обернулся – вот это зрелище! Птеродактили, так вот зачем они по утрам сюда всем кагалом выбираются!
Метрах в ста от берега и дальше в море плавали комья водорослей, где помельче, а где и целые острова. Надо понимать, ночью их к берегу приносит, а ближе к вечеру прочь тянет, во всяком случае, вчера мы ничего такого не видели. Гниловатый йодистый запах. В гуще водной растительности, видимо, кишела мелкая живность – птеродактили, рамфоринхи пикировали вниз, что-то выхватывали, на лету запрокидывали головы, глотая. Интересно работали, не по одному, как птицы, а слаженно, звеньями. Вспомнилась атака полка пикировщиков – видел с воздуха, когда на прорыв в сорок первом всю авиацию одновременно кинули. Звено за звеном, с четкими интервалами… я бы так не смог, я тяжеловозы в тыл к врагу доставляю. А они порхают, сверху на эшелоне следующие заходят, отбомбившиеся не улетают, по кругу идут, оборону держат. Пара немецких истребителей в небе появилась – даже не сунулись, куда им против такого количества пулеметов. А внизу разрывы – бог войны резвится. Красиво. Как радовались тогда… а потом немцы опять в наступление перешли.
Интересно, у птеродактилей тоже звеньевые, комэски, комполка? Да и сами звенья постоянные или в каждом пике новые складываются? Не узнать. Ну, да на вопрос Галюченко ответ нашелся – зачем летучие сюда по утрам отправляются.
Немец сидел так же, как мы его оставили вечером. Я сам себе удивился – ведь даже руки ему связать не сообразили. А есть смысл связывать? Даже и смотреть на него с утречка было страшно – почти скелет, через тонкие впалые щеки каждый зуб посчитать можно, пальцы в суставах вдвое толще, чем между ними. Почему, интересно, он заболел здесь? Алексей будто услышал и задал тот же вопрос:
– Что за болезнь? Не заразимся?
Его слова подтолкнули мою соображалку.
– А что он ел здесь столько времени? На стену взобраться не мог, да и не знал, что там, с другой стороны, наверное. По пляжу улиток собирал? И сколько насобирал?