Я покупаю еще одну ватрушку и возвращаюсь в участковый пункт. Съедаю и ее, вспоминая калитку, до странного вкусную, как готовят только дома, с любовью. Головная боль понемногу отпускает мой череп. Куда-то в щели между половицами уходит страх.
Точно недоразумение. Диана мертва? Не смешите.
Диана, которая съехала стоя, на ногах, с Холма смерти — мертва?
Не поверю. Ха-ха. Да в жизни не поверю.
Заходит полицейский с папкой: переговаривает с дежурным, и тот показывает на меня. От этого взгляда резко сводит живот. Полицейский скрывается во внутренних помещениях. Приходит бледная, как призрак, женщина, кричит на усача, и виски мои снова будто раздавливает обручем.
— Старший участковый уполномоченный, капитан Мухлади. Ты насчет погибшей?
Я с тревогой осознаю, что надо мной нависает тот полицейский с папкой. Мух-ла-ди? Он выглядит странно знакомым.
— Д-да. Здрасте.
— Тебе исполнилось шестнадцать?
Мое обоняние улавливает тяжелый дух перегара.
— Естественно?..
— Документы.
— Да есть мне шестнадцать! — Я киваю головой в подтверждение.
— Документы!
— Ну дома паспорт! Зачем?..
Лицо Мухлади черствеет.
— Родители далеко? Позвонить можешь?
— Да! То есть, нет! Отец в прошмандировке, то есть, в командировке, он так называет, там… — я чувствую, что сдуваюсь от эмоций, от потока слов и заканчиваю еле слышно: — там не отвечает.
— Мать?
Когда у меня спрашивают о ней, в голове возникает одна и та же зимняя ночь. За окном подвывает снег, пурга, я лежу под тяжелым пуховым одеялом. В темноте мерцают красные цифры будильника: двадцать три шестнадцать. Приглушенно бормочет телевизор на кухне, и тихо звучит голос мамы, которая говорит по телефону в комнате родителей. Она рано развелась с батей, и больше воспоминаний о ней не осталось. Совсем не осталось, ни одного, так что я часто размышляю, реальна ли эта картинка или выдумана. Может, смешались несколько разрозненных кусков? Было ли одиннадцать вечера? Была ли метель за окном? И голос, который звучит в моей голове — ее ли? Или Вероники Игоревны? Или любой другой батиной девицы?