Тянуло дымом, шуршали под копытами камешки, туман совсем рассеялся, в свете костров Георгий мог разглядеть щиты с тверенскими чудо-птицами и сидящих воинов. Он почти не ошибся, прикидывая замысел росков. Тысяч двадцать в поле и тяжелая конница в лесу. Последний резерв и последняя надежда.

Подъем кончался у багровеющего каменного столба. Рядом, на плоской, словно срезанной вершине, возвышался одинокий шатер, у которого маячили караульщики. Еще несколько человек сидело у огня. Троих Георгий помнил. Чернеца Никиту, хмурого дружинника, которого боярин Обольянинов назвал Ореликом, и самого боярина, показавшегося куда старше, чем в Лавре. Если и он не увидит…

Окликнуть Обольянинова Георгий не успел. С каменного клинка с шумом сорвался огромный филин, гукнул дружелюбно и насмешливо, пропал, и тут же на севастийца уставились удивленные глаза. Ждать, когда твереничи опомнятся, Георгий не стал. Соскочив с коня, он протянул по элимскому обычаю руки и медленно пошел вперед.

— Здравы будьте, твереничи. — Кланяться Георгий не стал. Не из гордости. Любое резкое движение чревато ударом. — И ты будь здоров, боярин Обольянинов.

— С чем пожаловал? — Удивление на лице тверенича сменилось нет, не готовностью к бою — ожиданием… Ожиданием добра. — Прости. Имени не вспомню.

— Георгий. Юрий по-вашему. Наемник залесский.

— Даптрин?

— Нет, боярин, севастиец.

— Вот даже как… А у нас чего позабыл?

— Борис Олексич, воевода залесский, кланяется тебе, — ушел от прямого ответа Георгий. — Как увидишь в саптарском стане дым, знай, что пятьсот росков повернули копья на Орду. Если хочешь, чтоб то случилось по твоему слову, зажги костер в своем стане.

— Сколько копий, говоришь? — подался вперед боярин, живо напомнив Георгию покойного Стефана.

— Пять сотен. Без меня. Наемники, из тех, что в Анассеополе служили. Борис Олексич имел дело с кочевниками. Удержит.

Обольянинов молчал. Глядел на вестника блестящими глазами и молчал. Потом обернулся к соседу.

— Ну, Орелик, видишь теперь?

— Вижу, — без тени улыбки откликнулся дружинник. — Слыхал я про дружину эту, про то, что Болотич наемников приваживает, а оно вон чем обернулось. Сам себя обхитрил, сволочь. И поделом.

— Князя сыскать надобно, — поднял голову чернец, — а то измаялся он…

— К Верецкому Арсений Юрьевич поехал, — подсказал дружинник с красным носом, его Георгий тоже помнил, — а потом к невоградцам собирался.

— Отыщу. Ты, Юрий, поставь коня да поешь чего-нибудь, — велел Обольянинов и ушел, даже не приказав приглядывать за чужаком. Георгий был готов к обыску, к тому, что его свяжут до конца боя, а у него меча и того не отобрали.

Роски удивили в который раз, но севастиец слишком устал, чтобы об этом думать. Отсюда, из сердца тверенского лагеря, лесная скачка казалась наваждением, а Севастия и Залесск и вовсе поблекли. Георгий отвел рыжего, куда велели, потрепал напоследок по шее и вернулся к княжескому шатру. Странный столб больше не светился, видно, дело было в отблесках костров. Теперь камень стал обычным камнем. Там, где лес встречается со степью, таких много. В Намтрии межу стережет мрамор, кальмейские стражи серы, как волчья шкура. На всякий случай Георгий коснулся шершавой поверхности рукой. Пальцы ощутили тепло ушедшего дня, и только.

— Будешь? — Орелик разломил надвое краюху и протянул гостю. Георгий благодарно кивнул и почти упал рядом с подвинувшимся дружинником. Твереничи ни о чем не спрашивали, ждали князя. Севастиец, не замечая вкуса, жевал чужой хлеб и думал о сражении. Арсений бросал на весы все, вплоть до старшей дружины, значит, отступать не собирался. Георгий довольно прожил среди росков, чтобы узнать: в битвах старшая дружина участвует редко, ее дело — охранять князя. Связываться с княжьими защитниками охотников находилось мало; если князь покидал поле боя, враги чаще всего расступались, пропуская уходящих. Севастийские катафракты еще могли бы перехватить железный кулак, но не саптары, только Арсений Тверенский покинет поле или победителем, или мертвым. Второе представлялось более вероятным…