— Как я перед Дланью отвечу, не твоя забота, Гаврила Богумилович, — ровным холодным голосом отчеканил тверенский князь. — Как и не моя — что и кому ты сам отвечать станешь. А что непобедима Орда… так ведь она и врагов настоящих пока не встречала. Или разбегались все, или давили на драку решившихся поодиночке, по лесным нашим берлогам. А так, чтобы всем бы встать — не твереничам, не залессцам, не резаничам или невоградцам — а роскам, такого еще не случалось.

— И не случится! — с нажимом бросил Болотич. — Привыкли межевыми дрязгами считаться, обиды припоминать с Дировых времен, и ничего ты, княже, с этим не содеешь. Не переделаешь в один день-то!

— Кто знает, Гаврила Богумилович, — тверенич оставался непроницаем. — Общая беда обо всех межевых спорах забыть заставляет.

— То наверняка знать не можно, — оспорил залессец. — Но поверь мне, брате Арсений Юрьевич, — кликнешь ты клич, станешь войско созывать, а другие князья знаешь что подумают? — мол, сам ханских баскаков перебил, а теперь за нашими спинами схорониться решил, уж прости ты мне, княже, слово неласковое. Скажут, мол, хочет Тверень над всеми нами властвовать, хочет, чтобы вольные грады и княжества свои бы дружины под тверенскую руку поставили. Скажут, мол, мало нам Орды с Юртаем, так еще и Тверень туда же! И не успеешь оглянуться, брат Арсений Юрьевич, как полетят в тот же Юртай доносы один за другим.

— Грех о братьях-князьях так плохо думать, — заметил тверенский владетель.

— Грех! Да что поделать, коль правда!

— И что ж, по-твоему, брат мой Гаврила Богумилович, — насмешка в голосе Арсения Юрьевича стала нескрываемой, — что ж, по-твоему, делать сейчас надлежит?

Обольянинов поморщился. Как не хотелось, чтобы задавал князь залессцу этот вопрос, словно признавая некое право Болотича советовать ему, хозяину тверенскому!

Но у князя Арсения, видать, было свое на уме. Ответа залессца он ждал с легкой улыбкой, точно заранее зная, что тот скажет.

И князь Гаврила словно почувствовал: заерзал в седле, принялся невесть зачем поправлять и без того прямо сидящую шапку. Осекся, словно и не было наготове давно придуманного, проговоренного и затверженного ответа.

А четверо конных всё шагали по узкой дорожке, меж стенами Лавры и близким речным берегом, где ветра смели снег с середины ледовой тропы; зимнее безмолвие, тишь, холодный покой.

И сподоби Длань Дающая, чтобы так все и оставалось. Чтобы по замерзшим рекам не ринулись тумены Юртая, оставляя на своем пути одни лишь головешки.

— Так что же, Гаврила Богумилович? Отчего замолчал ты, княже?

— Мыслю, — с неожиданной хрипотой ответил залессец. — Мыслю, Арсений Юрьевич, как убедить мне тебя.

— То сделать нетрудно, — тверенский князь слегка пожал плечами. — Скажи, как есть, Гаврила Богумилович. Я от разумного никогда не отказывался.

— От разумного, хм… что ж, слушай, брат-князь, и не держи сердца, коль мое правдивое слово не по нраву придется. Узнав о побоище, хан, самое малое, поклянется сжечь Тверень дотла, а само место перепахать и солью засеять. И, зная Обата, не сочту я слова те пустой похвальбой.

Тверенич не перебивал. Молча слушал, и у Обольянинова лишь сжимались кулаки.

— Знаю твои мысли — встать всею землей. Сказал уже, отчего, мыслю, невозможно то. Больше скажу, с того только хуже выйдет. Лучших воинов побьют, грады сожгут, деревни разорят. Не так со Степью надо. Орда — она сильна, да глупа. На лесть падка. Им поклонишься, полебезишь, дары драгоценные поднесешь — а они и рады. Так с ними и надо воевать. Дарами да сладкой речью. Спина, знаешь ли, от лишнего поклона не переломится, а убитых воинов ты, княже, не воскресишь.

— Коль все время спину гнуть, так в конце концов забудешь, как прямым ходить, — заметил князь Арсений.

— Слова, брат-князь, слова. — Обольянинов видел только затылок Болотича, но не сомневался, что сейчас губы залессца сложились в брюзгливую гримасу. — Много в Юртае кланяются, а горбатых я там что-то не видывал. Княжество спасать надо, вот о чем помысли, Арсений Юрьевич!